Это проступок серьезный, в эту эпоху трепетно относились к нарядам. И Вера на такое пошла?
— Ты, барыня, как знать не знала, а радовалась, что платье как апмератское да что от двора отошла! Как есть потому что дура, — припечатала меня Лукея. Раз барыня не огрызается, душу можно и отвести.
Я переводила ее слова, надеясь, что все поняла верно: муж Веры за огромные деньги пошил для жены, по-видимому, тогда уже статс-дамы, платье такое же, как шили для самой императрицы. Не обошлось без промышленного шпионажа и подкупа, насколько я себе представляла портновское дело этого времени и болезненное отношение светских львиц к тряпкам и цацкам. Такой плевок не мог обрадовать императора, и тогда и Вера, и ее муж легко отделались — всего-то отлучением от двора, и то, судя по предложению Леонида, временным. Да, оскорбление велико, но он полагал, что я могу покаяться, и успешно. Вера о замысле мужа то ли знала, то ли нет, но тому, что ей запретили появляться при дворе, обрадовалась.
Не умна. За личиком в очереди стояла, пока Всевидящая была щедра на мозги. Возле трона всегда серпентарий, тянула ли Вера там выживать — вряд ли, но портить отношения с правящей семьей надо быть клиническим идиотом.
С одним я разобралась, и — да, в мое время все можно было перевести в неудачную шутку. Здесь императрица могла быть злопамятной, не обязательно по своему убеждению. Если об этот случай долго чесали языки, мне припомнят.
— То мелочь такая, платье, двор, — проговорила я, опуская глазки долу. На мне были аккуратные сапожки, сейчас намокшие, но не промокшие насквозь. Пусть неудобные, но дорогие. Обувь вся шилась на заказ, удастся ли продать хоть что-то? — Не о дворе мне думать надо.
— Какой двор, матушка? — взвыла Лукея так, что я испугалась — детей разбудит, но нет. То ли они привыкли спать под ее стон, то ли дом сейчас, после смерти барина, был необычно тих, и малышей могла потревожить скорее мертвая тишина, чем крики. — Сиди тише воды, ниже травы и ко двору даже не суйся! Князь Вышеградский за Гришкину выходку с тобой еще ой сквитается!
Князь Вышеградский? Я замерла. Кредитор и мой таинственный отправитель. Отравитель… может статься, в перспективе, так стоит ли мне встречаться с ним один на один?
Я не знала, что меня страшит больше: что проснутся дети или что Лукея замолчит. Не то чтобы она была надежнейшим из информаторов, скорее пересказывала мне последние сплетни через пятые руки, ее задача была сидеть с детьми, пока Вера рыдала у постели мужа, но что-то подсказывало, что ушлая старуха знает намного больше, чем даже прежняя Вера.
Что-то — это недоверчивая гримаса, проступающее понимание, скривившиеся губы. Лукея умела держать за зубами язык, но мимика выдавала.
— Матушка, да ты так и мнишь, что князь с Гришкой все друзья? А за что князь Гришку на вертел насадил, что, не знаешь?
На вертел? На саблю, на шпагу? Мне помогала растерянность, которую я не считала нужным скрывать, и на красивом кукольном личике Веры она, бесспорно, смотрелась беспроигрышно. Я расширила глазки, замотала головой, Лукея удовлетворенно прищурилась.
— Князь Гришку почитай всю дорогу вытаскивал. Купцу Епифанову заплатил, чтобы тот за лавку, напрочь разбитую, в околоток не побег. А ту бабу… а, — Лукея скривилась, словно ей лимон сунули, — не то, не то… Ты в столе-то у него поищи, поищи, — посоветовала она, — посмотри, грамоте обучена, не все стишки Гришкины читать!
Я кивнула. Губы у меня дрожали натурально, без малейшей наигранности, а стоило вспомнить приговор Петра Аркадьевича, слезы наворачивались на глаза, и это было совсем не моей реакцией, но! Во мне просыпается Вера, и это неплохо, но хорошо бы не только слезами и прыгающими губками, мне бы еще хоть немного памяти этой рыбки золотой, если память у нее и впрямь не рыбья.
Муж разгромил купеческую лавку, князь вмешался на правах друга; что произошло с какой-то бабой — неведомо, и вот этот случай до Веры точно не дошел, раз Лукея так быстро свернула тему. Мне как любящей вдове надо бы за эту бабу ухватиться, но несмотря на то, что я рисковала выбиться из характера окончательно, князь занимал меня больше, чем обесчещенная баба.
Лукею устроило, что я пропустила ее оплошность мимо ушей, и она опять завела шарманку про бумаги, я же, предположив, что за оставшееся время успею вскрыть любой запертый ящик, даже если ключ не найду, доверчиво ухватила ее за руку.
— За что Гришу князь убил? — негромко воскликнула я и едва удержалась, чтобы не закатить глаза. Актерского таланта у меня на погорелый театр, и если я так буду лицедействовать при публике более искушенной…
— Убил! — крикнула Лукея и снова осеклась. Я зашикала на нее, но дети не проснулись. Возможно, причиной их крепкого сна были нормальные, энергичные детские игры, положенные для их возраста, а не имитация чинного чаепития.
Я приложила палец к губам, Лукея понятливо закивала.
— Убил сразу. Ты, барыня, посуди, какое же то убивство? Все по-барски, как у них там задумано, — зашептала она. — Вона, сколько бар тут терлось, все Гришке говорили — повинись перед князем да повинись. Я тебе скажу: господа ножкой шаркают, раскланиваются, а когда моей матушке суседка патлы за курей повыдергала, батька вышел с батогом, и делов! Полдеревни перебилось, барин опосля батьку до смерти засек, а меня зато вон, барчонка ненькать взяли. А то ходят, шаркают…
Лукея пылала гордостью за свершения предка и была переполнена презрением к барским причудам. Глаза ее сверкали, она подбоченилась — нет, рановато я списала ее со счетов. С нее станется без чьего-либо приказа сделать то, что она посчитает нужным. Заслонку закрыть, к примеру… Легко.
Между моим мужем и князем, давними друзьями, проскочила черная кошка. Мой муж ее запустил, может быть, полагая, что избавится от крупного кредитора, но просчитался. Несмотря на славу бретера, победителем в поединке вышел не он. Князь, вероятно, до этой ссоры не рассчитывал на возвращение долгов, и тогда Лукея права: нужно найти расписки. Леонид предупредил, что князь готовится предъявить векселя, но причиной была не смерть мужа, как я решила изначально, а дуэль, вернее, ее повод.
Как я ни напрягала память, ничего, что пережила Вера, не вспоминалось. Я представляла визиты секундантов и примирителей, наверняка шум вышел большой, но дуэль была законной, раз князь намерен выбивать из меня деньги, а не собираться на каторгу. Я могла прикинуть, как моего мужа увещевали попросить у князя прощения, как тот уперся и ни в какую. Звуки, споры, звон бокалов в этих стенах, даже собственные слезы — все я могла вообразить, но не слова.
Лукея вздохнула. Я пощупала грудь — Гриша проснется, и я смогу его покормить.
— Поешь, поешь поди, матушка, — посоветовала Лукея. — Там репа осталась да каша с утра, Ефимкина мать пирогов напекла, душа у нее добрая… Поешь, когда-то еще сподобишься. А платья да прочее я тебе соберу, как барчата проснутся.
Мне хотелось спросить, чем ее так пугает обитель, что за причина была у ссоры моего мужа и князя, мне же не миновать встречи с этим человеком. Но время, отпущенное мне дядей мужа, стремительно утекало, быстрее некуда.
Я посмотрела на личики спящих детей. Сейчас важно выяснить суммы долга и имена кредиторов, быстро продать то, что можно продать, украсть то, что можно украсть, и отправить Ефимку поискать нам жилье. Я улыбнулась Лукее и вышла из детской.
Соседняя комната была то ли библиотекой, то ли гостевой спальней — точное ее назначение я определить затруднялась. Кровать узкая и короткая, чтобы на ней спать, но застелена; книжный шкаф; рабочий стол, но бумаг нет — я проверила ящики; на стене непонятного назначения роскошно расшитая лента сантиметров десять шириной и длиной от самого потолка почти до пола.
Я очень хочу быть честной, добропорядочной, законопослушной, но не могу. Вера бы ушла, оплакивая супруга, ведя за ручку детей, изображая оскорбленную невинность, я же подумала, стащила с кушетки тряпку — слишком маленькую для пледа, слишком нелепую для украшения, и, подойдя к письменному столу, поболтала в руке серебряную чернильницу.
