Помню, я склонилась над дедушкиным столом, беспорядочно шаря среди лежащих на нем бумаг. Я сдала экзамены в Коллегии адвокатов год назад, и моя стажировка в Верховном суде города Вако^[15]подходила к концу. Многочисленные папки с материалами, накопившиеся за долгие месяцы работы с разными судьями, прокурорами и адвокатами, были навалены повсюду. Дедушка уехал с друзьями отдыхать в одном из онсэнов^[16], но еще задолго до поездки он уступил мне свой кабинет, слишком обрадованный моим выбором профессии и поступившим предложением работать в «Номуро и Хигасино», чтобы подвергать сомнению законность моего вторжения в его владения.

Покончив с поисками на столе, я переместилась к большому кожаному креслу и принялась рыться среди папок, оставленных на сиденье. Утомленная ежедневными поездками в Вако и обратно, я частенько засыпала прямо в кресле с бумагами в руках. В прошлом году я взяла дополнительные дела, рассчитывая выделиться среди других стажеров. Также я усердно трудилась, чтобы создать хорошую репутацию среди адвокатов и прокуроров, однако недостаток сна стал сказываться все чаще.

Я стояла на коленях возле кресла и как раз потянулась к стопке бумаг, которые могли оказаться нужными мне записками, когда зазвонил телефон. Вся моя жизнь была собрана в этой комнате: сертификаты из школы, диплом университета и помещенная в рамочку статья из газеты, посвященная одному из самых знаменитых судебных дел самого дедушки. Каждое утро дед, сидя за завтраком и наслаждаясь своей любимой холодной лапшой, вырезает новости из крупных газет, чтобы я была в курсе событий, происходящих в стране и мире. Я прочитала все статьи и документы, хранящиеся в этой комнате, я действительно в курсе историй, происходящих за стенами этой комнаты, за исключением одной — моей собственной.

Я была настолько захвачена поиском запропастившегося конспекта, что не сразу обратила внимание на звонок.

— Алло, — сказала я рассеянно, поднимая трубку.

— Добрый день, — раздался несколько смущенный женский голос. — Извините, могу я поговорить с господином Сарашимой?

Все еще расстроенная пропажей бумаг и продолжая озираться по сторонам, я невнятно пробормотала в ответ:

— Боюсь, что нет. Он сейчас в Хаконе^[17]. А что вы хотели?

— Это дом Ёситаки Сарашимы? — после короткой паузы спросила женщина.

— Да. Я его внучка, Сумико. Могу я вам чем-то помочь?

— Это дом и семья госпожи Рины Сато? — снова уточнила звонившая.

— Моя мама умерла, — сказала я, на этот раз уже более внимательно вслушиваясь в слова собеседницы.

На другом конце провода повисла тишина. В какой-то момент мне даже показалось, что женщина с робким голосом просто повесила трубку, но затем услышала, как она вздохнула, набирая воздуху в легкие, и снова заговорила:

— Я звоню из Министерства юстиции, отдел пенитенциарной службы. Мне жаль вас беспокоить, госпожа Сато, но мой звонок касается Каитаро Накамуры.

— А кто это?

Мой вопрос повис в воздухе. Звонившая просто повесила трубку.

КОЛОКОЛА

Люди говорят: вылетевшее слово не поймаешь. Раз сказанные, слова будто повисают в воздухе и начинают жить своей собственной жизнью. В последний год жизни моей мамы дедушка начал брать меня с собой в храм. Среди шума и суеты оживленной улицы мы шагали к Сэнсо-дзи^[18]. Подходя к храму, я всей грудью вдыхала аромат ладана и тянула дедушку за рукав пальто. Он смотрел на меня сверху вниз, а затем подхватывал на руки, продолжая идти мимо торговых палаток. Это было у нас чем-то вроде ритуала. Он поднимал меня повыше и сажал себе на бедро, плотно подоткнув мою желтую юбку вокруг ног. Я болтала с ним, а он продолжал идти, указывая на интересные предметы, попадавшиеся на шумной торговой улице, где раскинулось более сотни ларьков и палаток, тянувшихся до самых ворот Сэнсо-дзи. Существовала еще одна, более тихая улочка, шедшая с востока на запад, но дедушка всегда выбирал именно этот путь. Мне он тоже нравился, главным образом потому, что здесь можно было купить мои любимые лакомства.

— Мандзю! ^[19] — требовала я, указывая на прилавок, где продавали румяные пирожки и булочки с вишней и сладким картофелем. Мне нравились все сладости на свете, но за красные бобы я могла бы отдать душу.

— Мандзю, дедушка! — с нетерпением повторяла я.

Тем временем к прилавку уже выстроилась очередь, такая плотная, что не помещалась на тротуаре. Люди толпились, тесня друг друга, словно надеясь побыстрее оказаться у цели. Лотки с горячими ароматными булочками опустошались в одно мгновение. Коренастая женщина средних лет руководила движением очереди. Она подталкивала людей вперед, а затем, едва только они получали свой товар, одним широким движением оттесняла их в сторону, чтобы дать дорогу следующему покупателю.

Я указывала на лоток с золотистыми мандзю, но дедушка решительно качал головой.

— Красные бобы! Красные бобы! — визжала я.

— Позже, Сумико, — не сдавался дедушка, а я сердито принималась дергать его за волосы.

— А маму ты тоже приводил сюда?

— Да, когда она была маленькая, — говорил дедушка, поудобнее усаживая меня на бедре.

Наверное, я уже была слишком большая, чтобы нести меня таким образом, но дедушке, похоже, и самому нравилось держать внучку на руках. Он говорил, что хочет запомнить меня в этом возрасте.

— А где мама?

— Она пошла за покупками.

— Почему она не взяла меня с собой?

— Потому что я хотел провести время с тобой.

— Но мне нужно…

— Я начал приходить сюда с твоей мамой, когда ей было столько же, сколько тебе сейчас, — продолжил он, а я тем временем отодвигалась от него все дальше, продолжая тянуться в сторону лотка с пирожками.

— Сумико! — строго произнес дедушка и опустил меня на землю. — Сначала храм, а потом все остальное.

Он протянул мне руку, и мы двинулись дальше. Я цеплялась за дедушку, прижимаясь к его ноге. Мне не нравилось, что вокруг столько людей. Я притихла и послушно шла рядом до главных ворот храма — врат Грома — с гигантскими бумажными фонарями, свисающими из-под арки. Однако, когда мы миновали их и приблизились к внутренним воротам с красными колоннами, я принялась беспокойно вытягивать шею в надежде хотя бы мельком увидеть большой колокол. Это был один из колоколов, отбивающих время. Мама говорила, что еще поэт Басё сотни лет назад слышал его звон. В те времена, когда Токио назывался Эдо, город управлялся этими перезвонами, которые сообщали людям, когда им пора вставать, обедать, ложиться спать. Сейчас же звон большого колокола слышен лишь раз в сутки — в шесть часов утра, — а также в новогоднюю ночь: ровно в полночь он бьет сто восемь раз — по разу на каждое из ста восьми желаний, которые, как говорят, порабощают людей. Дедушка водил маму и меня посмотреть, как это происходит. Его друзья в местном совете помогли нам получить место совсем близко от колокола. Так близко, что я чувствовала, как вибрирует воздух после каждого удара. Затем следовала пауза, наполненная необычайной тишиной, пока кедровую балку отводили назад, чтобы вновь отпустить, — и вновь воздух наполнялся мягкой вибрацией бронзы.

Пробираясь сквозь толпу, дедушка направлялся к кадильницам перед храмом. По дороге он говорил, что поднимающийся от них дым напоминает ему не столько об обряде очищения, сколько о моей маме: в детстве она всегда омывалась в волнах этого дыма, а он брал ее на руки и поднимал повыше. Волосы девочки были перевязаны белой сатиновой лентой, а пышные нижние юбки выглядывали из-под подола ее нарядного воскресного платьица.

— Ты готова войти? — спросил дедушка.

Я кивнула. Тогда он подхватил меня и, улыбнувшись, снова посадил себе на бедро.

Дедушка нашел место среди толпы перед отполированной до блеска кадильницей, выпускавшей в воздух густые клубы дыма. Я подалась вперед, он стал подгонять дым ладонью в мою сторону, а я плескала на лицо и потирала руки, делая вид, будто умываюсь этим дымом.