Да-да, совсем даже не напряженно, еще раз булькала навязчивая окрошка и полилась дальше в следующем порядке, а вернее, беспорядке: возьму-ка я «саламандеров» пару, а я возьму три пары, а я тыщу пар и продам, где до получки триста в загашнике, и нет нам и не будет покоя в прекрасном, но все же яростном мире изобилия, но молока шестипроцентного завезли – хоть залейся, пива – залейся, водки – залейся, бензина АИ-76 – залейся, вот потому я этой сучке мохера сто метров, джерси сто метров, джинсовки сто метров, Коленьке, ангелу, постной ветчинки всего полкилы на закуску, а пол-литра туда, а пол-литра сюда, это ж какие деньги нужны, но мохера по-прежнему сто метров, зато партия в который, елки, раз торжественно провозглашает, что настаивать надо на смородинном листе, где до получки уже двести в загашнике, а если и не укупим всего, не сдюжим, то славно погужуемся в море и на суше, и мохера сто метров, но даже тетрадей в клеточку пятьсот штук, юбки в клеточку мне и золовке, кепи в клеточку всем парням, попугая заморского, ара по национальности в клеточку посади, деточкам малым сырку бы голландского хоть сто грамм, но плащи голландские – навалом, но носки финские со стрелками – полстраны обуем, и стрелки на часах с серпом и молотом, время кремлевское, выверенное перестройкой, а тут – ну как серпом по яйцам мне эти женины, блин, потребности, деньги-то я не кую, а яиц-то, яиц – видимо-невидимо, хочешь – жни, а хочешь – куй плюс все кругом видимо и, что характерно, все без очереди, без давки, культурненько, и закуски вдоволь, и кругом, братцы мои, голова кругом плюс весна без конца и без края, без конца и без края мечта.

– Не-е-ет! – закричала Зойка. – Не на-а-а-до! – закричала Зойка. Погасите свет!

Почему свет? При чем здесь свет?..

Когда в мозгах полощется окрошка, возможно ли разумное сказать?.. Откуда цитата? Не исключено, из Шекспира.

А свет, между прочим, погас.

– Где я? – испуганно спросила Зойка.

По инерции испуганно, потому что ничего она уже не боялась, все пугалки, как говаривала ее покойная бабушка, давно пораспугались.

– Нигде, – ответил Свен. – Вы же сами пожелали…

– А они?

– Кто?

– Люди. Они как будто прошли сквозь меня со своими мыслями, прошли, протопали, как стадо…

– Наверно, вы того тоже пожелали… А они по-прежнему там. На улице.

– В мире изобилия? Вы что, Свен, коммунизм нам смоделировали? Вот уж спасибо, вот уж не ждали, не гадали, не хотели…

– Если финские плащи и фээргэшные башмаки – это, по-вашему, коммунизм, тогда – да, тогда – простите. Только, полагаю, люди ни о каком таком коммунизме не думают, люди просто-напросто хотели купить, – заметьте, купить, а не взять по потребностям, как в вашем книжном коммунизме! купить то, что хотели.

– И купили?

– Почему бы нет.

– И все, что они купили, у них останется?

– Зоя, милая, это же только модель реальности. Я пытаюсь установить уровень ваших желаний, а значит, готовность общества существовать по принципу «хочу – могу». Поясняю: когда эксперимент завершится, никто из испытуемых даже не вспомнит о виденном.

– И я?

– Вы – нет. Но, если захотите…

– Почему это я – нет?

– Потому что по вашей реакции я и определяю вышеназванную готовность общества.

– Казенно говоришь, Свенчик. Прямо-таки передовица из «Правды»… Зойка опять накалялась, как лампочка Ильича. Все-таки Свен – не наш, не наш, ну точно – инопланетянин с рыбкиной кровью, и вовсе начхать ему на нас, вовсе наплевать и нагадить, экспериментатору фигову!.. Так она сейчас думала, поскольку смена настроений у Зойки всегда происходила мгновенно, без пастельных полутонов: от черного к белому и наоборот. – Только, значит, по моей реакции и определишь?

– И еще по уровню желаний испытуемых.

– А ты о них думал? О людях?

– Я только о них и думаю.

Как накалилась, так и погасла. Выключили. Свен и выключил. Верно, о людях он думает, чего зря заводиться. Другое дело, что думает он о них как-то не по-людски, но это уже – издержки инопланетного происхождения… Одернула себя: неужто веришь, что он – со звезды?.. А откуда? Не из Красно же кокшайска, в самом-то деле… Чужой он. Чужой, чужой, чужой! И чем скорее отвяжется, тем лучше, тем легче. И ей, Зойке, и всем, всем, всем… Сколько у него времени осталось?

Спросила:

– Сколько у тебя еще времени?

Свен пожал плечами:

– Не могу подсчитать. Выключиться сложно, держу эксперимент. Часов пять, наверно. Или меньше…

– Так мало?!

Казалось, только пятнадцать минут назад – не больше! – входила голышом в теплый Атлантический…

– Увы, Зоя, время сильнее нас.

Время всегда было сильнее нас. Только фантасты в своих книгах вольно подчиняли его людям, обходились с ним, как со старым будильником: захотел – на час подвинул, захотел – вовсе остановил. Но и с фантастами время не чикается: и сами они помирают, и книги ненадолго переживают их…

Как хотелось бы Зойке вернуться назад, во вчера, сбежать с работы пораньше, приехать в свой Девятый проезд до темноты и никого не встретить под тополем!

Пусть бы кто другой нашел Свена.

Пусть никто не нашел бы его!

Известно: человек предполагает, а Бог располагает. Вон ведь как выходит: Бог един для всей Вселенной, раз смог он свести в урочный миг двух разных представителей двух разных цивилизаций. Захотел – смог. На то он и Бог!

А Свен-то, Свен куда следом?..

– Зажгите свет! – воскликнула она.

И конечно же сразу же он зажегся, зажглось солнце, все кругом замечательно осветило, и Зойка, сощурившись, вышла в чистое поле, в ромашки, в лебедку какую-то, в травы, травы, травы, которые, как пелось некогда, не успели от росы серебряной согнуться. Согнуться не успели, а трава в поле мокрой была – ну не от росы, ну от дождя, к примеру. Зойка стояла по колено в мокрой и холодной траве, а мимо громыхал товарняк, который вез колбасу от Москвы до самых до окраин. Зойка уже ничему не удивлялась. Она не удивилась и тому, что колбасу вели на открытых железнодорожных платформах, везли аккуратными штабелями, а сама колбаса более походила на свежесрубленные мачтовые сосны. Но в полуметровых в обхвате срезах колбасных бревен легко угадывалась и розовая забытая нежность «докторской», и белые жировые пятнышки «любительской», и темно-вишневая упругость «салями», и раблезианская наглость «ветчинно-рубленой»…