Никак студенты, подумал Ким, никак комсомольцы-добровольцы в едином порыве двинулись строить Светлое Будущее? Подумал он так, осторожненько вышел в коридор – ну просто Штирлиц! А может, опыт, накопленный в предыдущих вагонах научил? – бочком, бочком, прошел по стеночке и…

Плацкартный, повторяем, вагон, ни тебе дверей, ни тебе покоя, ни тебе нормального уединения!

…немедля был замечен группой певцов, обретавшихся в первом отсеке. Не переставая могуче петь, они замахали Киму: мол, греби сюда, кореш, мол, у нас весело, не прогадаешь. Они даже не обратили внимания, что Ким – из чужаков, что он – металлист проклятый, а может, и обратили, но не придали значения: сегодня комсомол металлистов не чурается.

Теперь-то, поскольку Ким был рядом, он без натуги врубился в песню, которую орал отсек. Она бесхитростно, хотя и на новый лад повторяла мыслишку про дальнюю дорогу, про казенный дом, который будет построен в срок, про счастливый марьяж в этом казенном доме. Ким песню слышал впервые, содержание ее понял не вполне, почему и предположил, что в отсеке едут молодые строители, которым предстоит возвести в Светлом Будущем Дворец бракосочетания. И песня эта – их фирменная.

Заметим: в том, что в вагоне обосновались именно строители Светлого Будущего, сомнений у Кима не возникло. Да и откуда сомнения? Гитара, защитные штормовки, комсомольские значки на лацканах, малопонятные эмблемы, вон даже надпись на чьей-то спине: «We eed of Clear Future!» (что в переводе означает: «Даешь Светлое Будущее!»). Все это – всем давно привычный реквизит комсомольско-добровольческо-строительно-монтажной романтики. Вздымать знамя – так, кажется, выразилось первое лицо. Что ж, лицо право: это право (простите за тавтологию) у нас неотъемлемо…

Ким вошел в отсек, добровольцы подвинулись, и Ким умостился на краешке полки. К несчастью, песня окончилась, что дало свободный выход праздным вопросам.

– Сам-то откуда? – завязав с пением, спросил Кима парень с гитарой, широкоплечий, русоволосый (волосы, конечно, непокорные), высоколобый, белозубый, голубоглазый. (Ничего не забыл из плакатного набора? Кажется, ничего…)

– Из Москвы, – лаконично ответил Ким.

– А зовут как? – встряла в разговор крепкая дивчина, русоволосая, высоколобая, белозубая, голубоглазая, разве что не широкоплечая.

– Ким, – сказал Ким.

– Кореец, что ли? – удивился парень с гитарой.

– Кореец, – подтвердил Ким, чтоб зря не повторяться.

– Непохож, – усомнилась дивчина, но на долгие сомнения ее не хватило, она плавно перешла к следующему вопросу: – От какой организации?

– Я не от организации, – честно сказал Ким. – Я здесь по приговору «тройки». Двадцать лет с поражением в правах.

В отсеке, извините за литературный штамп, воцарилось гробовое молчание. Кто-то быстро отвернулся и приник к окну, за которым – безо всякой сверхскоростной мистики – не спеша тянулись обычные среднерусские пейзажи. Кто-то ловко вынул из-под задницы затрепанный детектив и принялся внимательно читать. Кто-то книге предпочел популярный журнал «Смена отцов». Парень с гитарой прислонил гитару к стенке и бочком пошел в коридор. А сердобольная дивчина, явная внучка мухинской колхозницы, подперла лицо ладошками, уставилась на Кима, спросила-таки жалобно:

– За что ж тебя так?..

В соседнем отсеке безмятежно пели про яблоки на снегу. Еще дальше – Ким уже отличал песню ближайшую от песни более отдаленной, попривык немного – наяривали про мадонну в окне, потом – кто-то бельканто уговаривал паровоз постоять, а что пели дальше, разобрать было трудновато.

– А вас разве не по этапу? – ответил Ким вопросом на вопрос.

Он не считал нужным ломать комедию и прикидываться неформалом по мандату. Пройдя несколько кругов железнодорожного ада – или рая? – он не собирался более испытывать собственные нервы, а решил посильно прибрать ситуацию к рукам. Как это сделать, он пока не знал, не придумал, но четко усёк одно: с помощью вранья, поддакиванья и тихого соглашательства здесь ничего толкового не выведать, а уж тем более не добиться. Здесь надо резать правду-матку (это занятие, как мы помним, Ким любил), бить ею по размягченным мозгам пассажиров, вызывать на себя их опасную реакцию. Коса на камень, говорите? Вот и посмотрим, кто кого…

– Мы по комсомольским путевкам, – гордо и с неким даже превосходством сказала дивчина. – По зову сердца.

– И много вас таких, отзывчивых?

– Наш вагон и еще соседний. И еще один.

– Ты хоть поняла, куда идешь?

– Строить Светлое Будущее.

– Вас здесь в вагоне – человек сто. В двух других – еще сотня плюс сотня, итого – три. Триста добровольцев – не мало ли для строительства Светлого Будущего? Не надорветесь?

– Мы же не первые…

– Это точно. И не последние. Небитых дураков у нас всегда хватало. Вот когда побьют – тут некоторые поумней становятся…

Парень с гитарой (без гитары), который нервно смолил сигаретку в районе купе проводников и, конечно, в оба уха слушал интеллектуальную беседу между чистой комсомолкой и отпетым преступником, не стерпел последней философской максимы и грубо встрял:

– Да что ты его слушаешь, урку поганого! Он же провокатор! Диссидент! Да еще с серьгой…

– За урку можно и в глаз, – спокойно сказал Ким, не вставая, однако, с полки.

А яблоки со снега уже собрали, мадонна закрыла окно и ушла спать, и до других поющих отсеков донеслись отзвуки легкого скандальчика в первом. Стихли музыкальные инструменты, смолкли молодые голоса, потянулись к первому отсеку комсомольцы-добровольцы, соскучившиеся по горячему диспуту с идейным врагом, столпились вокруг, даже свет собой заслонили.

– Ты, что ли, в глаз? – презрительно спросил парень без гитары. – Да я тебя по стене размажу, два дня отскребываться будешь.

Все слушали – никто не вмешивался. Интересно было.

– Размазать ты меня успеешь, если получится, – спокойно сказал Ким, – а пока ответь-ка мне на простой вопрос. Если я – урка, если я – осужденный, то почему я еду с вами, а не с конвоирами? Почему я – вольный?

– Почему? – встал в тупик парень.

И дивчина не знала ответа. И все кругом молчали. Только самый начитанный, с детективом, догадался: