Давайте представим, какой добрый разговор пойдет у них после просмотра.
– Как вы себя чувствуете? – спрашивает внимательный Истомин, отлично зная, что чувствуют себя артисты неважно, что пенсию они уже заслужили: четверть века на арене, считая с первых шагов, может быть, даже с детства.
– Спасибо, хорошо, – естественно, отвечают артисты, которые пуще смерти боятся признаться, что и сердце пошаливает, и ноги болят, и радикулит крутит, работать-то ох как хочется, не представляют они себя вне манежа.
– Рад за вас, – говорит Истомин, очаровательно улыбаясь и мысленно проклиная скрытных и неискренних артистов. – А что вы думаете о своем номере?
– Думаем усилить трюковую часть, – складно врут артисты, которые на самом деле не чают, чтобы вредный писатель-критик провалился сквозь землю, куда-нибудь в Австралию или Полинезию, и тем самым дал им еще годик-другой поездить по циркам.
– Боюсь, что вам будет трудно, – железным – даже стальным! – тоном заявляет Истомин, которому уже поднадоела эта псевдокуртуазная перекидка словами-мячиками; он целенаправленно рулит к финишу: – Боюсь, что более сложных трюков вы не осилите, а эти, согласитесь, едва-едва тянут на три с ба-альшим минусом.
– У нас есть акты, – вовсю защищаются артисты, – они подписаны нашими коллегами, вот фамилии, нас хвалят, отмечают самобытность, сложность… А вот рецензии в газетах, вот в областных, вот в республиканских…
– Спасибо, я верю на слово. – Истомин решительно отметает протянутую артистами толстую папку с пыльными бумажонками. – Давайте не будем морочить друг другу голову. Мы все отлично знаем, как делаются просмотровые акты: вы их пишете сами, а добрые знакомые охотно подписывают – что им, жалко, что ли… А рецензии готовят дилетанты, люди в цирке не разбирающиеся, и это я говорил и писал там-то и там-то. – И перечисляет конференции, симпозиумы, а также журналы и газеты, где он письменно и устно доказывал необходимость профессиональной, а не вкусовой оценки искусства цирка.
– Но мы… – уже безнадежно начинают артисты, однако Истомин их решительно прерывает:
– Поймите, я хочу вам добра: ваш номер вас унижает . Его и не будет. А вас никто из цирка не гонит. Пенсия есть, вы сможете работать ассистентами у коллег, сможете передавать свой богатый опыт…
И так далее и тому подобное.
А ведь он и вправду верит, что желает им добра. Ему искренне жалко их – немолодых, не слишком умелых, не очень ловких, страстно, до слез рвущихся ежевечерне выходить в манеж… Мало ли кто куда рвется! Да, дружба дороже истины – так, повторимся, считал Истомин. Но ни с кем из цирковых узы дружбы его не связывали, а значит, царила истина. Добрая, добрая, как вы, наверно, заметили…
Наконец артисты швыряют последний козырь:
– У руководителя номера через год юбилей. Дайте ему доработать, отметить праздник, и тогда…
– Я выскажу свои соображения руководству главка, – отступает Истомин. – Как вы понимаете, сам я ничего не решаю…
Герой какого-то ветхого анекдота рубил собаке хвост по частям: чтоб не сразу, не наотмашь, чтоб не так больно было.
Ах, доброта, доброта, мягкая постелька!.. Кстати, о собаке. Вряд ли та, рыженькая, из Верхних Двориков, когда-нибудь обретет себе хозяина. Все кругом добры мимоходом: погладили, приласкали, а там хоть трава не расти.
Вот к кому Истомин действительно добр, так это к собственной жене. Чтобы впоследствии не путать ее с бывшей – Анютой, обозначим имя: Татьяна Васильевна.
Истомин женился на Татьяне Васильевне не второпях: с год примерно ухаживал, примеривался, присматривался, взвешивал да и привык за год. Пусть фраза звучит чуть-чуть не по-русски, но Татьяна Васильевна стала для Истомина именно привычкой . А пока он приглядывался да привыкал, то никакой ломкой характера, естественно, не занимался, не лез в чужой монастырь со своим уставом. Ну а у монастыря, то бишь у Татьяны Васильевны, устав свой, вполне самостоятельный, отработанный. И оказалось – вот открытие-то! – что два устава вполне могут прилично сосуществовать. Как два государства… А тут как-то сам собой сын родился, подрос, тоже какой-никакой устав себе нажил. Вот вам уже и три государства! И прекрасно живут – мирно, славно, хотя и несколько отчужденно: каждый сам по себе, каждый вполне суверенен. Что считают нужным – выносят на общее обсуждение, а что не считают, то за собой оставляют. Или в себе.
Скажете, это не семья? Скажете, все трое просто добрые соседи по квартире, а не муж, жена, сын? Скажете, муж и жена – одна сатана?..
А Истомину, как ни странно, нравился сей мощный разгул демократии, нравилось их «общество семейных свобод». Почему? Да потому, что такой порядок не требовал к священной жертве хрупкую нервную систему Истомина, не изнашивал ее.
Помнится, Татьяна Васильевна поначалу попыталась объединить уставы, выработать общий – семейный . Но год ухаживания лучше всяких доводов убедил Истомина в бессмысленности этого сложного тягостного мероприятия. Ведь как было бы: нарушил общий устав – преступник, отвечай перед женой, перед сыном. А свой собственный нарушай сколько хочешь: не перед кем-нибудь – перед самим собой отвечать. Поэтому Истомин настойчиво Татьяне Васильевне воспротивился: не впрямую, не грубо, но исподволь уклонялся от ее посягательств на его личную жизнь. А она – женщина умная, все усекла, отступила, а позже и сама поняла и приняла житейскую правоту мужа.
А сейчас он ехал и размышлял: правоту ли?..
В своих работах – особенно публицистических – он вовсю отстаивал иную правоту: он писал о крепких и дружных семьях, где все общее – и горести, и радости, где каждый живет заботами каждого, где никто ни о какой суверенности слыхом не слыхивал, не исключено – понятия такого не знает.
Естественно возникает вопрос: когда писатель искренен – в своих книгах или в своей жизни?
Что вернее: слово или дело?
Существо по имени Финдиляка, а вернее – ее создательница, как мы уже слыхали, заявило, что Истомин совсем не знает жизни, что его книга – сплошное самолюбование. Что скрывать, Истомину нравилось быть добрым мудрецом.
