Я возненавидел себя еще больше, когда увидел в ее глазах слезы.

– Если это единственное, что требуется, чтобы вернуть его к жизни, тогда, может, и мне стоит надеть гребаный галстук. – Она развернулась и зашагала прочь, стуча каблуками по деревянному полу.

У меня было несколько вариантов. Но ни один из них не мог забрать назад сказанное. И ни один из них не был ей нужен.

Я мог бы догнать ее и обнять. Это сработало, когда она обняла меня в разгар моего нервного срыва. Хотя, если мне придется потом идти на похороны Роба с отпечатком ее ладони на лице, это, скорее всего, вызовет море вопросов, на которые мне не хотелось отвечать.

Я мог бы извиниться – о, раз в сотый, наверное, – ведь очевидно, что этот способ отлично работал.

Или, поскольку я сам был в ужасном состоянии и мой эмоциональный диапазон был как у деревяшки, я мог бы позволить ей уйти, обиженной и кипящей от злости.

И только одним способом можно было сделать так, чтобы Роб не преследовал меня всю оставшуюся жизнь.

– Прости, – крикнул я ей вслед, пытаясь догнать. – Я надену галстук. Черт возьми, да я надену хоть три галстука. Я не хочу вести себя как придурок. Просто скажи, что мне сделать, чтобы помочь тебе вынести этот день, и, клянусь Богом, я сделаю все.

Она остановилась, вытерла слезы, стараясь не испортить макияж. Я ожидал еще большего гнева, оскорблений и лекции на бог знает какую тему. Но когда она наконец открыла рот, оттуда вырвалась мольба.

– Тогда помоги мне найти способ не ходить туда. – Ее полные отчаяния зеленые глаза встретились с моими. – Я не смогу, Изон. Я знаю, что должна быть сильной ради детей, но я не могу. Я не такая, как ты. Ты вел себя очень достойно вчера. Разговаривал со всеми, благодарил. Я не такая. Он был моим мужем. И если какой-нибудь Томми из садика, с которым они не виделись тридцать лет, подойдет ко мне со слезами на глазах и будет говорить, как сильно ему будет его не хватать, я закончу этот день в тюрьме.

– Хорошо, давай постараемся этого не делать.

Она теребила большой бриллиант в форме капли у себя на шее.

– Я не понимаю, зачем вообще нужно устраивать весь этот цирк. Ему бы это не понравилось. Не пойми меня неправильно – вчерашний день был прекрасен. Джессике было бы приятно такое внимание, но Роб не продержался бы и пяти минут и улизнул бы через заднюю дверь искать ближайший бар. А теперь из-за каких-то дурацких социальных норм я должна стоять там одна и слушать, как священник, который ни разу даже не встречался с моим мужем, будет рассказывать нам о том, каким человеком он был.

Она резко вдохнула и, помня о находящихся рядом детях, тихо крикнула:

– Был! В прошедшем времени. И что потом? Давай представим, что мне каким-то образом удастся удержать себя в руках и не сделать ничего безумного, например слишком громко рыдать, потому что, видит бог, все взгляды будут прикованы ко мне. Но давай представим, гипотетически, что я не пошлю никого к черту, и что дальше? Когда похороны закончатся, Роб исчезнет. Исчезнет навсегда. А я останусь здесь, понятия не имея, как жить дальше без него. Так что, возможно, это делает меня плохой женой или вовсе плохим человеком, но я правда не хочу туда идти. – Закончив свою тираду, она уже практически задыхалась, а слезы капали с ее подбородка.

– Ты будешь не одна, – заверил я, не зная, что еще сказать.

– Я знаю, знаю. Ты тоже будешь на похоронах. Я ценю это. Правда. Просто для меня это слишком. – Ее плечи опустились, как будто бы она ожидала, что я открою ей такие слова мудрости, которые волшебным образом развеют все ее тревоги.

Но мне нечего было ей дать, иначе я, черт возьми, наверняка приберег бы немного для себя, когда разрыдался в ду´ше этим утром. Поддерживающие беседы никогда не были моим коньком. Совет? Я едва мог разобраться со своей жизнью. Если кому-то хотелось услышать пару ободряющих слов, я готов. Но сейчас Бри нужно было что-то большее, и я должен был хотя бы чем-то ей помочь.

Я знал, что это худшее, что я могу сказать. Я понял это еще до того, как открыл рот. Но было лучше сказать хоть что-то, чем стоять в тишине.

– Нет, я имел в виду, что не ты одна окажешься в тюрьме. Этот Томми был моим самым нелюбимым другом Роба из детского сада. Если этот придурок хоть на миллиметр перейдет границу дозволенного, мы с тобой окажемся в одной камере.

Она не засмеялась.

Она даже не улыбнулась.

Впрочем, она посмотрела на меня так, будто у меня выросли две головы. Я расценил это как прогресс, ведь она хотя бы перестала кричать на меня из-за галстука.

– Точно, – пробормотала она. – Надо выходить, пока не опоздали. – И она ушла.

Я поймал ее за руку и потянул назад.

– Слушай. Я дерьмовая замена Робу или Джессике в этой ситуации. Но я обещаю быть рядом сегодня. Если ты почувствуешь, что для тебя это слишком и ты больше не можешь это выносить, просто скажи, и я подгоню машину для побега. И ни секунды не думай, что это делает тебя плохой женой или плохим человеком. Роб не хотел бы, чтобы ты страдала из-за каких-то общепринятых правил, чтобы доказать, как сильно ты его любишь. Это и есть любовь, Бри. В настоящем времени.

Она снова пристально на меня посмотрела, ее щеки все еще были влажными, но в сверкающих зеленых глазах мелькнул едва заметный отблеск света.

– Спасибо, – прошептала она, накрывая рукой мою руку, лежащую на ее плече. – Мне нужно было это услышать.

– Отлично. Тогда я запишу эту фразу на будущее, потому что чувствую, что это было лучшее, на что я способен.

Она покачала головой, уголки ее губ едва заметно приподнялись.

– Скорее всего.

– По крайней мере, мы пришли к соглашению.

В этот раз она засмеялась. Ее смех был тихий и с нотками грусти, но даже в самый мрачный день смех оставался смехом, как бы он ни звучал.

Похороны Роба были совсем не похожи на скромную церемонию в честь Джессики. Собор в центре города был переполнен, не хватало сидячих мест. Я не был удивлен. Все, кто когда-либо пересекался с Робом, считали его своим другом.

Но никто не знал его так хорошо, как я.

Никто не подводил его так сильно, как я.

Надев черный узкий галстук, я ни на шаг не отходил от Бри. Утром она сильно недооценила себя. Бри вела себя как рок-звезда во время похорон. Я встревал в разговоры и перенаправлял их в другое русло, когда мне казалось, что она вот-вот заплачет, но по большей части она была воплощением грации и силы. Я даже успел сыграть с Ашером несколько партий «Камень, ножницы, бумага», когда казалось, что ему нужно отвлечься. Но мучительное чувство вины все еще таилось внутри, разъедая самую суть моего бытия.

Ведь именно этого я и заслуживал.

– Открывай, – сказал я, держа ложку-катапульту перед своим лицом.

Ашер захихикал и раскрыл рот так широко, что я удивился, как у него не отвалилась челюсть.

– Готов?

– Па тово пиа, – сказал он на языке, понятном лишь дантистам, но я решил, что это означает «да».

Быстро войдя в раж, я расставил ноги и согнул колени, чтобы сохранять равновесие. Этот бросок решал все, и я ни в коем случае не собирался сдаваться.

– Итак. Хорошо. Поехали. Раз, два, три!

Вафля подлетела в воздух почти по идеальной траектории, но, конечно, как и в итоге предыдущих четырех бросков, она отскочила от кончика его носа и приземлилась на пол.

– Ну нет! – закричал он, колотя кулаками по белой мраморной столешнице. – Я почти поймал.

Я вернулся к нарезке знаменитых вафель Бри со сладким картофелем и шпинатом на маленькие кусочки. И я даже преуменьшил, назвав их «знаменитыми». Мои вкусовые рецепторы едва не взбунтовались, когда я впервые попробовал эти вафли, но она специально готовила их с запасом и хранила в морозилке, чтобы дети могли есть их в течение недели. Когда разговор заходил о приготовлении завтрака для троих детей, я никогда не жаловался на быстроту и легкость.

Последний месяц жизнь неслась со скоростью света, в то же время все вокруг было как будто в замедленной съемке. Мы с Бри все еще были как зомби, шевелясь лишь ради детей, но ничуть не приблизившись к спокойствию и принятию ситуации, хотя притворяться стало чуть легче.