Там он со вздохом облегчения поставил напарницу по работе на ноги и прислонил к стенке. И тут от нахлынувшей страсти его руки затряслись. Вот Гриша и сказал проникновенно и очень даже томно, с этакой «сладостью» в голосе:
– Маша, ты вся мокрая. Тебе надо переодеться и… обсохнуть.
Проводница ничего не успела ответить, потому что его проворные руки начали торопливо раздевать Марию. Она почти не сопротивлялась. Да и зачем? Ведь Гриша может передумать прийти ей на помощь.
Но Григорий был целеустремлённым и старательным парнем. Он неутомимо продолжал раздевание… своего товарища по работе.
– Мне, наверное, надо бы обсохнуть? – не отводя от себя его настойчивых рук, переспросила она. – Или тебе опять потребовалась женская ласка, Гриша?
– Так быстрей обсохнешь, – обнадёжил он свою сменщицу. – И я уже не могу терпеть, Маша! Я давно… настроился, причём, внезапно.
Она, немного поразмыслив, нежно оттолкнула его, и начала раздеваться самостоятельно. Интенсивно и поспешно, судорожно и лихорадочно разбрасывала вещи по разным углам купе, снятые с тела женщины, жаждущей скоропостижной ласки.
Своё бикини Маша аккуратно положила в его форменную фуражку, лежащую тут же, на столике.
– Я уже в пятый раз падаю в вагонном проходе, – тихо сказала проводница. – Не просто падаю… а с горячим чаем… на животе. Меня от твоей эротики, Гриша, качает. Я трясусь, как наш скорый поезд.
– Я тоже… трясусь. Не знаю, почему. Наверное, простыл.
– Да. Простыл. Тебе в башку надуло из половой щели… конкретно, из моей.
Гриша на мгновение прекратил теребить проводницу за соски, потому что очень удивился. Лицо его заметно вытянулось.
– А что? Такое разве бывает? – спросил он. – Или не бывает?
– Конечно, бывает. А ты разве сам не чувствуешь? Мы ещё не так далеко отъехали от столицы нашей родины, а я уже окончательно ослабла. Стала, как старая сельская лошадь в период активной коллективизации.
– Я верю тебе, Маша.
– Почему?
– Потому, что ты… голая. Люди без одежды редко когда нагло врут. Я верю тебе, как нашему славному пассажирскому поезду, железнодорожному экспрессу.
– Почему ты меня с ним сравниваешь, Гриша?
– Он тоже голый, как и ты.
– Я не представляю наш поезд даже в шортах и майке, а про шляпу или кепку и говорить нечего.
– Жаль, что у тебя нет никакой фантазии. Но ничего, ты, Маша, нравишься мне и такой. Ведь самое главное, что ты голая.
Проводница широко и приветливо улыбнулась.
Она решительно и без долгих раздумий легла на спину, на нижнюю полку. Потянула его обеими руками к себе. Усталость, понятно, усталостью. Но надо быть покладистей. А вдруг Григорий потом резко и внезапно передумает своей попутчице «делать хорошо». Возьмёт вот и безответственно и жестоко скажет: «Баста! Я пошёл мыть туалет. Это гораздо приятней и полезней».
Без промедлений он взгромоздился на неё. При этом, вполне, уверенно заявил:
– Это полезно для здоровья, Маша. Это… сексотерапия… называется.
Маша тяжело задышала и ответила:
– Надеюсь, Гришенька, когда мы прибудем… во Владивосток, я похудею килограммов на двадцать.
Гриша довольно быстро и умело пристроил свой… «инструмент» туда, куда следует, и теперь уже остро необходимо. Но пока он движение не начал, а застыл в ожидании. Ему вдруг показалось, что он слишком уж навязчив и назойлив, поэтому спросил:
– Как ты считаешь, Маша, мне пора начинать или нет?
– Но почему ты такой деревянный, Гриша? – прохрипела она. – Почему ты такой?
– Ты сравниваешь меня с Буратино?
– Нет. С лесным пеньком. До Буратино ты пока не дорос.
– Всё понял. Начинаю движение.
Он начал ритмично шевелиться, в такт движения поезда, можно сказать, с волшебными словами:
– Прыг-скок! Прыг-скок! Прыг-скок!
Дальше всё пошло своим чередом, как по маслу. Они окончательно и бесповоротно слились в страстных объятиях. Им, разумеется, уже было не до чая и прочих «проводниковских» обязанностей. Все те, кто в них нуждаются, подождут. Важно ведь начать и завершить самые главные дела, а потом уже приступать ко всему остальному.
Если здесь, в служебном купе, только начали заниматься… активным телесным сближением, то в седьмом, отставной майор и учительница рисования сделали не очень большой перерыв. Они оба галантно подчеркнули, что отдых в их… новых отношениях будет небольшим, то есть кратким. Ведь не только душа «обязана трудиться», как сказал один поэт, но, как утверждают портовые грузчики, но и тело.
Одеваться Ирина и Аркадий не стали. Зачем? Какой в этом смысл? Ведь, всё равно, придётся опять снимать с себя одежду. А энергию стоило поберечь для новых интимных дел и на сейчас, и на потом, ибо дорога впереди длинная. «Кузнечик» Палахова пока отдыхал, готовился к новым погружениям.
Ирина принялась листать журнал, который оказался эротическим. Яркие фотографии с откровенными специфическими… позами. Брезгливо отодвинула его далеко от себя в сторону и выразила вслух строго определённое мнение:
– Какая мерзость эти самопальные эротические журналы! Посмотри, Аркаша, на бесстыдных пупсиков с правой стороны. Пошлость!
– С правой стороны, Иришка, на порнографические снимки я никак не могу посмотреть.
– Почему?
– Увы, моя славная попутчица, – надрывно вздохнул он, – правый глаз у меня ни черта не видит. Как раз, по этой причине меня отправили в отставку.
– Какой ужас! Что же произошло?
– Что-то там в голове отсоединилось. Говорят, что на нервной почве. Врачи решили года два подождать. Может быть, зрение восстановится.
– А если нет?
– Тогда будут ломать мой череп и что-то внутри с чем-то соединять.
– Не переживай, Аркадий Дмитриевич. Пусть один глаз у тебя ничего не видит, но зато у тебя такой замечательный «кузнечик», глубоко и долго ныряющий.
– Это единственное, что у меня в жизни осталось, Ирина.
Понятно, что отставной майор, и учительница рисования и одновременно самобытная художница, в какой-то, степени рисковали, потому что с ними в купе ехали двое молодых людей: парень и девушка. Но они отправились погулять… по узкому коридору пассажирского поезда. И заверили, что уходят надолго. Их, юных, понять можно. Если несколько часов подряд сидеть в одном и том же месте, то скука одолевает. Стихийно. Поэтому молодые люди решил побродить по всему поезду, побеседовать со знакомыми, если таковые встретятся.
Вдруг Лемакина извлекла из своего небольшого кейса, стоящего у неё под ногами, несколько листов бумаги и простые карандаши.
– Я решила набросать эскиз будущего портрета, – поставила он в известность Палахова. – Потом это будет большая картина в масле. Она украсит гостиную в моей квартире.
– Мне приятно, – широко улыбнулся отставной майор. – Ты решила написать мой портрет? Я очень тебе благодарен.
– Не твой портрет. Это пока будет эскиз. Я нарисую твоего «кузнечика». Может быть, получится даже оригинальный и свежий натюрморт. Массивный фаллос, лежащий на куче мелких и зелёных маринованных помидоров. Какой контраст! Красное и могучее на зелёном и дряблом. Здесь, Аркадий, философия энергии и жизни!
– Я, конечно, очень рад за своего «кузнечика». Но когда же ты отобразишь на бумаге моё лицо?
– Никогда! Он, твой «кузнечик», и есть твоё лицо. Теперь я буду рисовать только половые органы, в основном, мужские, ну, и женские тоже. Уважаю равноправие и толерантность. Никуда не денешься.
Она попросила своего попутчика опустить штаны до колен и водрузить своего «кузнечика», медленно и упорно растущего и твердеющего. На такой факт Ирина и Аркадий одновременно обратили внимание.
Экспрессивно и быстро делая набросок образа «кузнечика», разумеется, вместе с мошонкой и с кучей густых чёрных волос, Лемакина выразила некоторое сожаление, что неустанный ныряльщик, «малышок» Палахова какой-то хмурый, совсем не улыбается.
