Одна из важных задач Комитета в том и состоит, чтобы по возможности поддерживать своего брата-эмигранта деньгами. Не всех, разумеется. Эмигранты, сплотившиеся вокруг Чарторыйского, – они, к примеру, люди состоятельные. Комитет подкармливает лишь тех, кто держит руку Лелевеля, и когда есть возможность. После таинственных поездок профессора такая возможность появляется. Вот и спрашивается, – где пан Лелевель берёт франки? Нашёл в Париже пещеру Лейхтвейса[10]?

Человек я давно взрослый, но ничего не могу с собой поделать – всё ещё живёт в душе детское любопытство. Ужасно хочется узнать, на какой улице французской столицы прячется заветная пещера. Кое-какие догадки на этот счёт есть, но только догадки. Уточнить их я хочу с помощью бывшего следователя. После долгого разговора мы немного подружились, и он готов мне помочь.

С этой целью три дня кряду Каминский с утра до вечера просидел в кафе напротив нашего особняка, следя за определённым окном второго этажа и держа при себе карету. (Некоторой суммой на транспортные и прочие расходы я его снабдил. Любопытство требует жертв.) На четвёртый Лелевель с Зыхом наконец отправились в очередную поездку, а я встал у окна и демонстративно вытер лоб платком. Получив условный сигнал, Каминский сел в свою карету и отправился следом за ними.

Вот, собственно, и всё. Понятия не имею, что именно удастся выяснить, проследив за председателем. Но, может, кое-что и удастся. Во всяком случае, попытка не пытка. Посмотрим.

– О чём пан задумался? – спрашивает панна Беата с лёгкой улыбкой.

– Да вот… Рождество скоро, – импровизирую, меняя направление мыслей. – Вы любите праздновать Рождество?

Девушка слегка морщится.

– Раньше да, но теперь… После Варшавы никак не привыкну к Парижу. Здесь всё такое чужое, правда? И подруги все дома остались. Разве что наш особняк, – тут, по крайней мере, свои. Наверно, здесь и отпразднуем. Дядя, я, кто-нибудь из наших. Украсим ёлку, накроем стол…

– А у меня другое предложение, – говорю неожиданно для себя. – Приглашаю панну отметить Рождество вместе со мной. Хороший ресторан и приятный вечер обещаю.

Наступает пауза. Беата смотрит на меня с некоторым удивлением, а потом обезоруживающе улыбается.

– Как снег на голову, – признаётся она.

– Так скоро зима. Можно и снег.

– Да разве тут зима? Вот у нас зима так зима, снег так снег. Идёшь, бывало, в декабре по Маршалковской[11]…

– Да бог с ним, со снегом. Вы согласны? – спрашиваю Беату, пристально глядя в бездну карих глаз.

Девушка качает головой.

– Ещё не знаю. Надо подумать. Не уверена, что у меня будет желание куда-то идти…

За спиной раздаётся лёгкое хмыканье. Обернувшись, вижу стоящую на пороге Агнешку. Бедовая горничная подошла незаметно (а может, это я так увлёкся общением?) и, видимо, часть нашего разговора услышала.

– Где ты ходишь? Мы с паном уже всё собрали, – строго говорит Беата.

– Простите, барышня, по хозяйству замешкалась, – покаянно произносит Агнешка, переводя взгляд с меня на Беату.

И мне не нравится этот взгляд – внимательный, цепкий, оценивающий. Своим любопытством женщины сродни разведчикам. Завтра вся наша эмигрантская община станет шушукаться, что у панны Беаты наконец появился фаворит в моём лице. Я-то, конечно, был бы счастлив, да ведь всё общение ограничивается лёгкими, ни к чему не обязывающими разговорами. К тому же я так и не понял, согласна ли она отпраздновать рождество вместе со мной…

Остаюсь в особняке до вечера. Пью чай, болтаю со знакомыми эмигрантами, – обсуждаем высылку двух наших сотоварищей из Парижа по требованию русского посольства. Приходим к выводу, что Луи-Филипп Николая побаивается. Да и как не побаиваться, если и двадцати лет не прошло, как русская армия взяла Париж…

Лелевель и Зых появляются довольно поздно и сразу расходятся по своим кабинетам. Что-то сегодня они ездили дольше обычного. Теперь можно уходить и мне. С Каминским договорились, что вечером встретимся в «Звезде Парижа» и он расскажет о небольшом путешествии по столице.

Но вот неожиданность, – Зых стоит на пороге своего кабинета. А кабинет у него на первом этаже, рядом с гардеробной. Ощущение, что он кого-то поджидает. И этот «кто-то» – ваш покорный слуга.

– Не соблаговолит ли пан зайти ко мне по делу? – несколько церемонно спрашивает Зых нейтральным тоном.

Никакого желания общаться с ним нет, но и причин отказаться тоже нет. Проходим в комнату. Кабинет невелик, да и обставлен просто. Усевшись возле стола, выжидательно смотрю на Зыха. И тот сразу берёт быка за рога.

– Буду признателен, если пан перестанет любезничать с панной Беатой, – говорит без обиняков, неприязненно глядя круглыми совиными глазами.

В удивлении откидываюсь на спинку стула.

– А какое вам дело до того, с кем я любезничаю? – спрашиваю в свою очередь, стараясь говорить как можно спокойнее.

Вместо ответа Зых кладёт на стол кулаки. Славные кулаки, увесистые.

– Если говорю, значит, есть дело, – мрачно произносит он. – И готов повторить просьбу.

– А-а, так это просьба…

– Пока – да.

Сказано, словно булыжником по голове.

– Просьба отклоняется, – отвечаю равнодушно. – Сами-то поняли, что сказали? Мне, шляхтичу, пытаетесь запретить общаться с девушкой? Мои деды убивали и за меньшее.

Посунувшись вперёд, Зых оскаливается. Возможно, в его понимании это улыбка.

– Мне с вами собачиться недосуг, – нагло заявляет он. – Вы шляхтич, я разночинец, – какая разница? Есть девушка, и она будет моей. Или ничьей. Но уж точно не вашей. Так что не тратьте время и о себе подумайте.

Это уже прямая угроза. На столе у помощника по безопасности стоит бюстик Наполеона. Возникает мимолётное желание размозжить бронзовым императором голову мерзкого плебея. Но я с собой справляюсь. Ещё не время.

– Чьей будет девушка, она сама решит, – презрительно говорю, поднимаясь. – Но уж точно не вашей. Вы не в её вкусе. У меня всё.

И выхожу, хлопнув дверью. В спину плевком летит злобная, шипящая реплика:

– Не хочешь по-хорошему, будет по-плохому… шляхтич!

Среди многих наград российского посла во Франции князя Карла Андреевича Поццо ди Борго медаль «За взятие Парижа», учреждённая Александром Первым, была далеко не самой важной. Однако, собираясь на приём к министру иностранных дел герцогу де Бройлю, посол демонстративно прикрепил к мундиру именно её.

Герцог, человек неглупый и проницательный, этот неформальный дипломатический демарш оценил по достоинству, внутренне вскипел и настроился на тяжкий разговор. Что, впрочем, не помешало встретить хмурого посла дружелюбной улыбкой, давшейся не без труда. Радушным жестом указал на кресло.

Предчувствия не обманули. Поццо ди Борго, едва обменявшись приветствиями, отказался от кофе и вручил ноту протеста. Министр сделал вид, что внимательно читает документ, хотя никакой необходимости в этом не было. Вот уже много месяцев российское посольство забрасывало правительство Франции однообразными нотами, в которых обращало внимание на недопустимость пребывания на французской территории польских эмигрантов-революционеров. Выражения менялись, а суть оставалась неизменной. «И не надоело им», – меланхолически думал министр, машинально скользя взглядом по ровным строчкам.

– Я доведу ноту вашего правительства до сведения его величества Луи-Филиппа, – сказал наконец он, откладывая бумагу. (А так хотелось бросить в корзину.) – Пока же могу со всей определённостью сказать, что изложенные в документе упрёки безосновательны.

– Вот как? У нас на сей счёт иное мнение, – сказал посол, упрямо наклоняя седеющую голову.

– И тем не менее… Ну, посудите сами: господам Лелевелю, Ходзько и некоторым другим наиболее радикальным эмигрантам уже вручены уведомления о необходимости покинуть Париж…