Фёдор Матвеевич кивнул:

– Да, у Розовского.

– Видимо, я права. У него не работают, у него служат.

Перевернула чашечку обратно, заглянула на дно. Тяжелая цепь лязгнула перед глазами, а над ней, в сиянии ночи взорвались звезды. Я проморгалась.

– Пентаграмму нарисовали после убийства. Для чего, как думаете?

– Не знаю. Грешить на такое легче. Может, хотели, чтобы полиция заподозрила кого-то вроде меня. Вы меня подозреваете?

– Нет. Вам бы не было смысла говорить, что пентаграмма нарисована после.

В нем было слишком много снега. Я дёрнула плечами, ёжась. Под манжеты залезал холодок.

– Расскажите, что вы знаете о пентаграммах, – попросил Чадов.

– Это сильный знак, могущественный, его просто так не рисуют. Вы читали сочинение господина Гёте?

– Имеете в виду «Фауста»? – тут же отозвался он. – Там, ежели не ошибаюсь, Мефистофель явился именно благодаря пентаграмме.

– Криво начерченной, да.

Свет чистого понедельника – небывало ясный, белый, яркий – запрыгнул в окна и юркнул в зеркала, и комната тут же вспыхнула и побледнела. На полке рядом с одним из зеркал стояла лампадка, и я мельком глянула на неё: огонёк горел ровно, точно оловянный солдатик. Поднявшись, я зарылась в полку с книгами: там, скрываясь за спинами французских философов и плечами Толстого с Достоевским, ждали своего часа книги о ересях и религиях.

– Этот знак придумали для защиты. Он уберегал от краж и зла, отводил порчу. – Достав нужную книгу, быстро пролистала – память живо подсказала место – и раскрыла. Принесла Чадову: на развороте несколько пентаграмм и стала указывать пальцем. – А потом люди извратили его, перевернули в самом буквальном смысле. Воображение дорисовало этой перевёрнутой звезде рога, а страх заставил креститься при виде пентаклей.

С раскрытого талмуда на нас взглянула козлиная морда, вписанная в звезду. Чадов больше ничего не спрашивал – ему и не было ничего от меня нужно. Я улыбнулась. Что-то дёрнуло спросить:

– Гадать вам не надо, грядущее вас явно не интересует. Хотите, карту вам вытащу?

Он поморщился.

– Я не за магией к вам пришёл. Вы знаете Розовского?

– Лично, слава Богу, нет. Он коллекционирует таких, как я. Собрал себе армию медиумов и астрологов да радуется.

Он дёрнул уголком губы на моем «слава Богу». Я мысленно улыбнулась, представив себе его лицо, если бы он узнал, что я и в церковь хожу часто. Когда дверь за ним закрылась, я опрокинула его чашку на блюдце и заглянула в кофейную гущу. Та сложилась в упавшую ничком свадебную фату. Интересно.

Тишина стояла такая, что хотелось пощелкать пальцами – не оглохла ли? Я юркнула за ширму.

– Чего молчим?

Она сидела в изголовье, подтянув ноги к груди, и смотрела в пространство. Никогда такой не видела её. Я потянулась было поправить сбившийся край платья, но тут же опомнилась. Она сама, слабо очнувшись, отдёрнула подол.

– Что с тобой?

– Ничего. – Качнула головой, повторила, как правду: – Ничего.

– Что, и посетителя обсудить не хочешь? Такой красивый.

Она страшно посмотрела на меня и повторила:

– Красивый.

Я знала, что она видела больше меня, поэтому спросила:

– Что, он что-то плохое прячет? Я ничего такого не почувствовала, только снегом веет…

Она выпрямила ноги, а потом и вовсе встала.

– Ничего плохого. Только слишком много боли. Я… можно мне просто побыть?

Я кивнула и вышла за ширму. «Просто побыть» – значит, испариться на время. Исчезнуть. Раствориться в воздухе. В зеркале мелькнула пустая, идеально заправленная кровать без единой складки на покрывале.

Ещё раз глянув на силуэт свадебной фаты, я унесла чашки на кухню. Что-то здесь было не так.

– Нет, нет и нет!

Я с остервенением взбила подушку. Волосы трещали от злости.

Она подсела на край кровати.

– Пойми, так ты станешь сильнее! Сможешь видеть то, что вижу я.

– Я не должна такое видеть, я живая!

Сон чесался в глазах. Сначала едва не уснула на Вечерни, а потом всю ночь спорила с этой. Деревья за окнами запальчиво внимали ссоре.

– Я не дам тебе войти в моё тело! Знаешь, это тебе не спиритический сеанс. Это на всю жизнь!

– Не на всю, – тихо возразила она. Как будто опавшие в траву листья шелестели. – Со временем я уйду совсем. Испарюсь, когда придёт время. Уже скоро.

Я замерла и осела.

– Ты о чём?

– Изнанка зовёт. Но пока я вот такая, – она взмахнула руками, и те прошли сквозь ширму, – бесплотная, неприкаянная, меня не заберут. Я прикована к тебе, понимаешь?

– Поэтому лучший способ уйти – это стать мной? Ты недоговариваешь.

– Я не стану тобой. Это не похоже на вселение во время спиритического сеанса. Это слияние.

Она мне врала. Милая, светлая девочка в белом платье – она уже научилась не плакать и не стонать ночами, не пугать птиц на крыше, притихла совсем, остепенилась. Была спокойным духом, беззлобным. Но всё никак не уходила. Что-то – впрочем, я прекрасно понимала, что или кто, – держало её на этом свете.

– Послушай. – Я потёрла лоб. – Разрешить слияние – это значит добровольно раскроить сознание. Ты будешь в моей голове. Сможешь управлять моим телом. Я буду слышать тебя ежесекундно.

Она разозлилась:

– Ах, да какая разница! Ты получишь силу! Сможешь ей управлять! Ты ведь видела тот туман за плечом вчерашнего посетителя? Если бы я была в тебе, ты смогла бы заглянуть за туман.

Воздух дрожал, как от огня. Подними руки – будет видно кости сквозь розовую, прозрачную кожу.

– У способности видеть сквозь туман слишком высокая цена, – процедила я, отбросила подушку и встала. Со мной она сегодня была как дракон – дышала огнём.

Глаша уже суетилась на кухне. Я не стала завтракать – кусок в горло не лез, тем более, жидкий выбор блюд на Страстной неделе аппетиту не прибавлял. Отделалась чашкой кофе, потом стала собираться. Чёрное платье, чёрная шляпа с чёрной вуалью.

Она появилась за моим плечом, мелькнув в зеркале дуновением ветра.

– Я больше не буду спорить, – тихо сказала она. – Но предложение остаётся. Тебе понадобится скоро больше силы, чем у тебя есть.

– Откуда ты знаешь наверняка?

– В моем мире нет времени. Всё сжато в одну точку: и что было, и что есть, и что будет.

Я усмехнулась:

– А если войдёшь в моё сознание – я тоже так буду чувствовать?

– Нет. Ты смертная, такое тебе даже со мной не откроется. У всего есть грань. Я не дам твоему сознанию перетечь в моё.

Я хотела ответить что-то резкое, но не успела. Она метнулась под кровать, в комнату вошла Глаша – тоже вся чёрная, траурная. Со скромным букетиком лютиков в нетвёрдых пальцах.

– А можно я не пойду, барыня? – дрожащим голосом спросила она. – Страх такой – на Страстной неделе хоронить.

Я спустила на лицо вуаль.

– А когда ещё? Лучше, чтобы тело где-то лежало? Ты о душе её подумай, глупенькая! Но если хочешь, не иди.

Она громко хлюпнула носом и махнула рукой:

– Пойду-у. Кто ж там ещё кроме нас-то будет?

Кроме нас было трое: две каких-то бледных служанки (подруги, вероятно) и Фёдор Матвеевич. Вглядываясь в туман за его левым плечом, я вдруг поняла, что не вижу ничего. Глаша ушла здороваться с товарками покойной, а я замерла поодаль. Ни подходить, ни говорить не хотелось. На кладбищах у меня обыкновенно болела голова.

Взглядом зацепилась за огромный, пышный букет белых роз на могиле. Меня от их вида передернуло.

– Это Розовский прислал, – вчерашний знакомец неслышно подошёл и приподнял цилиндр.

Я посмотрела на него сквозь вуаль, и невыносимо легкий ветерок прошёлся по спине. Иные люди с туманом за спиной пугали, иных хотелось пожалеть и приласкать. С Фёдором Матвеевичем всё было иначе. Холод не пугал, но и не пускал близко.

– Решили заглянуть в моё будущее? – спросил он, потому что я молчала дольше всех приличий. Я улыбнулась и покачала головой: