Я выпрямилась и стряхнула мел с руки.

– Вы, получается, не из полиции?

– Я частное лицо, – ответил он так быстро, что стало ясно: ответ у него был готов заранее, один на всех вопрошающих.

Дворник что-то явно хотел вставить, но я, наплыв на него, вытолкнула из комнаты и закрыла дверь. Господин с дымной фамилией флегматично за мной наблюдал.

– Вы заметили, что пентаграмма начерчена поверх капель крови?

Он прищурился, как щурится очень умный человек, обнаруживший проблеск ума посреди пошлого разговора. От пристального взгляда становилось холодно, и я поправила шаль, будто она могла помочь.

– На ваш взгляд эксперта, – ему явно не понравилось это слово, но льстить он посчитал необходимым, чтобы я разомлела, – здесь действительно могли… устроить спиритический ритуал?

Я скрестила руки на груди и изогнула бровь:

– Если пентаграмма начерчена после смерти, сами как думаете? Свечи едва оплыли, рисунок кривой, это инсценировка. Хоть и со знанием дела.

Мир завихрился, окатил ушатом холода, я шарахнулась, схватившись за горло.

– Если для ритуала нужно было мертвое тело, то… – сквозь туман донёсся голос и утонул.

Маша мелькнула в уголке глаза и испарилась. Я открыла рот, чтобы её позвать, но перед глазами замелькали чёрные точки. Смрад закатился в уши, нос, глаза…

– Вам плохо?

Он хотел было протянуть ко мне руку, но не успел. Я выпрямилась и с трудом покачала головой:

– Душно тут у вас. Мне нужно на воздух, простите…

Выбросилась из комнаты, едва не скатившись в ноги дворнику и азиату. Смрад сдавил горло, заломило виски.

– Подождите, – голос схватил меня за плечо, но я вырвалась, крикнула не оборачиваясь:

– Да оставьте вы меня!

И позорно, трусливо сбежала.

Едва я вернулась домой, Глаша засуетилась с завтраком и чаем. Ей бы следовало ещё посидеть и успокоиться, но я знала: чтобы не сойти с ума от мыслей, надо занять руки. Потому и сама, едва служанка скрылась в кухне, занялась всем и сразу. Вытряхнула простыни и достала из-под кровати закатившееся яблоко – оно, разумеется, было целым.

– И что там? Много крови? Духа вызывала? – донеслось с подоконника.

Я глянула на неё поверх стола, который тщательно мыла.

– Никого она не вызывала. Кто-то сделал видимость, уже когда убил.

– Страх какой!

Я криво усмехнулась. Да, страх. На моей улице. Под моим носом.

Глаша принесла завтрак, тени юркнули в углы, и я предложила служанке поесть вместе. Она посмотрела на меня странно, но не возражала. И долго, долго терпела, пока наконец не дождалась пустых тарелок:

– А вы туда заходили? Ну, к ней?

Я кивнула, дожевывая кусок хлеба – Глаша пекла его сама, на муке и воде, и временами он подгорал, а иногда оказывался сырым. Постный завтрак противно горчил в горле.

– И что, она правда, – Глаша понизила голос, оглянувшись по сторонам, – кого-то вызвала?

За моей спиной послышался смешок. Глаша не почувствовала. Не услышала.

– Никого она не вызывала. Да и зачем ей? Маша никогда не верила в духов.

– Верила, не верила, а на святки гадала! И зря, что ли, она у Розовского служила? Небось, нагляделась-то в его доме всякого.

Я вспомнила, какой тяжелый воздух стоял в комнате – заболоченный, недвижный. И как сверкало на столике что-то золотое – не то браслет, не то цепочка. На самом простом блюдце лежало, с отколотым краем.

Может, стоило взять в руки?

– У Розовского, – повторила я. – Это же тот, чудной предприниматель, кажется?

– Он самый, – закивала Глаша. – У него медиумов больше, чем прислуги. Блаженных всегда одаряет, гадалок… Щедрый, говорят, барин для тех, кто истинно ведает.

Я скривилась.

– Такая щедрость плохо кончает. Ладно, иди, ещё убираться везде…

Стоило Глаше скрыться, как за спиной кто-то сладко потянулся.

– А почему щедрость плохо кончает?

Иногда меня поражало, каким ребёнком она могла быть. Я обернулась.

– Потому что это не подачка, это рабство. Тех медиумов он не отпустит от себя, пока не станут бесполезными – а там уже и на улицу выкинуть их, как щенков, можно. Блаженные другой разговор, с ними он спасителя играет.

– Про Спасителя не надо, может, в Страстной-то понедельник?

Я пожала плечами и принялась разбирать камни. Сферу розового кварца бросила на постель – пусть любуется. Через несколько часов порядок воцарился среди склянок, камней, колод, благовоний и всего прочего. Я заставила постель ширмой, подожгла ладан.

Глаша постучала, тихонько доложила:

– Посетитель к вам.

За моей спиной стихло само по себе. Неожиданная покладистость. Я кивнула служанке, разрешая пустить, и поймала своё отражение взглядом. Недосып начинал медленно проступать под глазами, а ещё на утренних службах стоять. На Страстной я всегда носила темные, скромные платья, почти траурные, но вчера – одурев от близости Пасхи – зачем-то решила подготовить темно-фиолетовое, и теперь казалось, что я белая, как снег.

– Доброго дня.

Я вздрогнула, вернула взгляд посетителю – знакомое по утреннему разговору лицо, невозмутимое и красивое. Что-то неуловимо маячило за его плечом, но я не могла ухватить туман, заставить проступить черты чужой жизни. Моих сил на это не хватало. Я только почувствовала лёгкий ветерок. От него пахло снегом и зимой. Даже виски инеем прихватило.

– Не думала, что вы придёте. Прошу, – я широким жестом охватила комнату. Он снял цилиндр и, кивнув, присел за стол.

– Что, не разглядели в грядущем мой визит?

Он мне не верил, но пришёл. Не интерес, но допрос. Замечательно.

За спиной напряжённо притаилась. Странно, она ему не доверяет? Боится?

– Я в грядущее за посетителями не заглядываю, много чести. Будете кофе?

Он держал меня на мушке внимательного взгляда, но всё-таки иногда совершал перебежки и осматривал комнату. Я попыталась стереть со зрачков привычку и взглянуть на окружающее так же, как и он. О чём он думал? О колоде карт, лежащей на столе? О связках полыни, которые я повесила высушиваться? Нет, он видел комнату целиком: совсем не тёмную, без теней, с большими окнами, с камином, десятком зеркал разного размера и формы, книжными полками, где вместо гримуаров стояли французские философы и русские классики.

– Как вас зовут, господин Чадов?

– Федор Матвеевич.

– Называйте меня Ванда, без отчества.

Федор Матвеевич, мысленно повторила я имя. Оно могло многое рассказать, о ещё большем умолчать – если, в отличие от моего, было настоящим.

Турка на всю комнату разразилась крепким ароматом кофе. Я разлила его в маленькие чашки и протянула одну ему. Вблизи рассмотрела глаза: похожие на первый лёд, прозрачные, не голубые, но небесные. Господи, какой красивый. Глубоко вдохнула, своровав у него воздуху с запахом крепкой снежной зимы.

– Я не похожа на гадалку? – спросила я, сев напротив.

– Нет.

– Но вы, тем не менее, пришли. Зачем?

Тонкие изящные брови приподнялись:

– А вы не знаете?

Я отодвинула чашку.

– У вас искаженное впечатление о медиумах, Федор Матвеевич. Я не умею читать мысли, не вижу будущее ежесекундно, я не умею колдовать и наводить порчу. Мой удел – видеть тех, кто остался на грани или подошёл к ней слишком близко. Пришли вы явно не за гаданием и не для встречи с чьим-то духом, значит, дело в Маше – это, конечно, напрашивается само собой, но всегда лучше уточнить. Вам что-то ещё нужно узнать?

Он усмехнулся уголком губ. Холодный взгляд (не ледяной, не морозивший, холодный сам по себе без причины) защекотал мне ресницы.

– Зачем она приходила к вам?

Я пожала плечами и, допив кофе, опрокинула чашку на блюдце.

– Один раз зуб болел, второй— хотела узнать, стоит ли ей в служанки идти.

– И как, стоило?

Веером разложив перед ним карты, я с первого раза достала шестёрку пентаклей.

– Я ей говорила, что окажется в зависимом положении. Не послушала. Вы знаете, у кого она работала?