На первый взгляд мне вообще не понятно, что привлекло всеобщее внимание. Родерик спит. На его левом плече такие же уродливо-вспухшие багровые цифры, двойка и семёрка, всё верно, его номер был следующий. Его кожа, как и у меня, бледная, гладкая. Поджарый и стройный, аристократически тонкий юноша. На шее на черном кожаном шнурке висит необычный ромбовидный амулет голубовато-зелёного цвета длиной с палец… в сознании всплывает слово «бирюза». Странное украшение для юноши.

Ничего особенного, но…

— Никому ни слова, — холодно, совершенно трезво произносит Орис. — Головы оторву, если узнаю, что болтовня пошла. Особенно ты, грелка постельная, поняла?!

Я перевожу взгляд на Мари — в конце концов, я тоже не в восторге от её работы, но и оскорбления в её адрес мне неприятны. Однако девушка едва ли их слышит. Как зачарованная, смотрит она на бирюзовую безделушку, медленно протягивает руку, словно собираясь погладить…

— Так, довольно, — Орис резко хватает рубашку и начинает одевать вяло сопротивляющегося Родерика. — У каждого из нас есть свои тайны и свои истории. И время подбирается к рассвету, так что — расходимся. Тихо, как… просто — очень и очень тихо.

Мы с Мари, молчаливой и совершенно ушедшей в себя, выходим вместе.

— Эй! — не выдерживаю я. — Что произошло? Что-то не так с этой каменной штучкой?

Мари трёт лицо ладонями и отвечает не сразу.

— Это бирюза. Камень законных представителей седьмого замка, никто иной не имеет права его носить. Мальчик их ближайший родственник.

— Но… — теряюсь я. — Как он тогда попал в рабство?

— Иримус Артевиль был сильным магом и ближайшим сподвижником самого Мезонтена. Его родственники сразу объявили полную покорность королевской власти и полностью открестились от отступившегося родственника — ну, у них и выбора-то особо не было. А мальчишка… возможно, он поддерживал своего отца или дядю, или кем там ему Артевиль приходится, вот и попал в немилость.

— Но продать в рабство?! Разве это возможно?

— К сожалению, да. Родители или опекуны обладают полной властью над ребёнком до восемнадцати лет. А вообще, спроси у него сама! — Мари зевает. — И кстати, если еще раз захочешь зарубиться, делай это где-нибудь на улице, ладно? Мы кровищу за тобой минут тридцать вдвоем с Лийкой отмывали, и на полу была, и на мебели, и на стенах, кошмар.

— Спокойной ночи, — сказала я ей вслед. — Или с добрым утром уже… И спасибо вам. Всем. За всё.

Глава 34.

Времени до подъёма оставалось совсем немного, но я из упрямства разделась и легла в кровать — мой путь к этой кровати был такой долгий! А потом я подумала, что могу позволить себе проспать всё — и завтрак, и службу. А если хозяину что-то не понравится — он волен со мной расстаться. Всё равно я не знаю, как смогу смотреть ему в глаза после этой ночи. Еще не решила, как. Пару минут поворочалась, а потом заснула — или грезила наяву?

Я увидела комнату, чем-то похожую на кабинет Кристема. Полки, едва ли не прогибающиеся под тяжестью многочисленного содержимого. Но если у хозяина в кабинете царил сумбурный беспорядок и хаос, то в этой комнате, очевидно, каждая вещь находилась на своём месте и ни одна не была лишней или случайной. Просто слишком много всего.

Я захожу в эту комнату на цыпочках, стараясь слиться со стенами, с окружающей обстановкой. Вчера, когда господин вызвал меня, а потом резко, по своему обыкновению, отослал прочь, я убежала в одной туфле, не успев нацепить вторую. Ходить в одной холодно, да и неудобно. Сейчас господин должен быть на встрече — приехали какие-то важные люди из большого мира. А у меня есть шанс незаметно пробраться в святая святых и забрать туфлю.

Здесь всё чужое для меня и в то же время я помню наизусть каждую скляночку, каждую баночку, хотя руками ни до чего не дотрагивалась. Не приведи святые боги, разобью чего-нибудь и разозлю господина. Он так любит эту комнату, свои опыты, эксперименты, даже жутких тварей, которые у него иногда получаются.

Я их боюсь, но еще больше — жалею. Им… очень неудобно жить такими, какими их делает хозяин. Иногда — больно. Но я даже помыслить не могу о том, чтобы сказать ему об этом. Он просто не понимает такие вещи.

Нет, не хозяин. Господин.

Хотела бы я называть его по имени, но не могу. Оно обжигает язык, словно раскалённый уголёк.

Опускаюсь на четвереньки и ползаю по полу, ищу туфлю, заглядываю под софу, под шкаф… Как же тут пыльно! Если бы он только разрешил, я бы навела здесь порядок. А вот, кажется, и искомая туфля — под одним из стеллажей, далеко-далеко, в углу…

Чья-то тяжелая ладонь по-хозяйски оглаживает меня по пояснице и ягодицам, и я, больно стукнувшись головой о стеллаж, резко выпрямляюсь — и обнаруживаю стоящего на коленях господина. Длинные волосы рассыпались по плечам, лицо пересекает тонкий зеленоватый шрам. Он смотрит на меня пьяными, непривычно весёлыми глазами, сгребает в охапку, целует бесцеремонно и жадно, его руки скользят по моему телу, торопливо расстёгивают застёжки платья на спине, грубовато проникают под корсаж. По контрасту с моей горячей кожей его ладони кажутся ледяными.

— Что ты делаешь здесь, Кори? — хрипло бормочет он в промежутках между поцелуями, резко дёргает меня на себя, и моя голова ударяется о стеллаж.

— Ш-ш-ш, — успокаивающе шепчет господин, прикладывает ладонь к намокшему от крови затылку — и боль уходит, кровь останавливается. Он маг, он это умеет. Сам поранит, сам исцелит. — Так что ты здесь делала? Меня искала, маленькая развратница?

— Туфлю, — моё дыхание тоже сбивается. — Она… там.

Маленький воздушный вихрь выносит изрядно запылённую свидетельницу правдивости моих слов вместе с облачком пыли.

— М-м, действительно, — словно бы досадует он. — Но зачем ты полезла туда? Ты Торико, воздух — твой раб. Прикажи ему.

Я бы так не сказала. Воздух — мой друг, а друзьям не приказывают. Но я не сумасшедшая спорить с господином, поэтому молча склоняю голову. Чуть-чуть, потому что, сидя у него на коленях, я не могу склонить голову никуда, кроме как ему на грудь, а подобных вольностей я не могу себе позволить.

Внезапно господин швыряет туфлю в дальний конец лаборатории.

— Ну же, давай! — он разворачивает меня спиной к себе, одна его рука моментально скользит по груди, а другой он обхватывает мою правую ладонь, вытягивая её вперёд, надавливая на запястье. — Давай! Притяни её.

Соображать здраво вот так, когда мы сидим так непристойно близко, когда я почти голая, мне трудно, но господин не примет таких жалких оправданий. Пытаюсь сосредоточиться, но воздух не даётся, нет никакого отклика.

— Кори. Делай.

Пальцы сжимают нежную кожу, и я вздрагиваю от боли, едва удерживаясь от резкого движения. Но боль странным образом отрезвляет, и я подаю едва ощутимый импульс. Сильнее. Сильнее, еще сильнее… И его рука тоже сдавливает меня всё сильнее.

Останется синяк. Одним больше, одним меньше. Какая разница.

Я перестала считать синяки. Он тоже их не считает.

Внезапно туфля взмывает вверх, и летит ко мне со скоростью и неотвратимостью чугунного ядра. Мы с господином едва успеваем отклониться, и она со свистом проносится мимо, врезаясь в полный стеклянных колбочек стеллаж.

Святые боги.

Не сиди я и без того на полу, упала бы на колени.

Стеклянные осколки ливнем летят на нас, но господин, так и не выпустив мою руку, вскидывает её вверх, и воздушная волна отталкивает осколочный водопад. Закрываю глаза. Пусть убивает, пусть хоть монстрам своим скормит живьём. Внезапно мелькает мысль — может, так и правда будет проще? Сотворить что-нибудь этакое, из ряда вон выходящее, и покончить уже с этим томительным, тягостным ежеминутным ожиданием расправы.

— Эй, — господин тормошит меня за плечо, и я мигом открываю глаза. Содержимое верхних трёх полок лежит преимущественно на полу, уцелел только один пузырёк с мутно-зелёным содержимым.

— Убери это, — кивает господин на пузырёк. Торопливо вскакиваю на ноги и тут же наступаю босой ногой на осколок. — Не будь дурой, Кори, соберись!