Наконец ей прочитали протокол, где ее назвали женщиной возраста тридцати пяти-сорока лет (это, решила Анна, злобная дознавательница специально прибавила ей лет) и среднего телосложения (тут, слава Богу, переврать было трудно, ни на тощую, ни на полную Анна явно не тянула)… Протокол она подписывать отказалась, подписали обе понятые, их паспорта почему-то однако же оказались в кармане у одного из оперативников… Все это Анна подмечала цепким взглядом журналиста и уже в уме составляла план статьи о своем задержании.

Потом начался осмотр сумочки. И в это время зазвенел мобильник. Это был муж.

– Ну что там у тебя?

– Не знаю, вот осматривают сумку. Деньги вытряхнули. Сергей звонил…

– Я знаю. Ничего не говори и ничего не подписывай!.. Да-а-а, дела… Кто же тебя сдал-то? Ну ладно, скоро узнаем.

– Как Ваня?

– Ваня волнуется, он понял из нашего разговора, что ты в полиции и заплакал.

При упоминании о сыне, да еще заплакавшем, у Анны на глаза стали наворачиваться слезы. «Сволочи! Скоты! Вот выберусь отсюда, я вам всем покажу! За слезы моего сына!» Анна все еще была уверена, что произошло какое-то недоразумение и что ее задержали вместо, например, Кириллова, провернувшего какую-нибудь сделку с Литровским, а деньги ей Вася зачем-то спешно спихнул, может, чтобы спрятать… Но говорить об этом оперативникам она не стала, поскольку никогда в своей жизни не заложила и не предала ни одного человека, даже такого противного, как смазливый Вася – Промокашка, который, между прочим, тоже не сделал ей ничего плохого.

– Успокой его, скажи, что я скоро приду… Да, ты Чумнову позвонил?

– Конечно, сразу! Он в шоке, сказал, будет звонить начальнику полиции…

– Хорошо, давай еще потом созвонимся…

Анна видела по лицам присутствующих, что им не нравится, что она вот так свободно при собственном задержании разговаривает по телефону, но сделать они ничего не могут: как-никак, а она журналист, и вырвать у нее из рук телефон никто не решался…

Наконец из сумки достали пачку потных купюр, которые Анна просто пихнула в боковой кармашек, выходя из машины, и она вдруг увидела совершенно не понравившуюся ей картину. Вторая девица, которая не показалась ей противной и которая была с видеокамерой, достала из какой-то сумки штуку с лампочками и шнуром и стала пристраивать шнур в розетку… Эта штуковина чем-то напомнила ей специальную лампу, которой ей в детстве, когда она лежала в больнице с гайморитом, водили вокруг головы в поисках стригущего лишая. Кажется, лампочка, если лишай действительно есть, должна была загореться каким-то особым светом… У нее тогда от плохой воды в больнице пошло страшное раздражение по всей голове, кожа шелушилась и отваливалась целыми кусками, и вот врачи заподозрили лишай и направили ее на обследование этой лампой… Лишая никакого не было, но Анниной маме это стоило множества седых волос…

И вот подобная лампа была направлена на аккуратно расправленные и разложенные по всему столу голубенькие тысячные купюры. И Анна начала понимать, что сейчас произойдет. Она неоднократно писала об уголовных делах по взяткам, взяточные деньги метили особой краской, и потом просвещали особой лампой, похожей на ту, «лишайную», из ее болезненного детства… И всегда на деньгах высвечивалось одно и то же слово – «взятка»! Как будто все милиционеры всей страны не могли проявить больше никакой фантазии!

«Интересно, – подумала Анна, – у меня тоже будет написано «взятка»? Но не успела она додумать мысль до конца, как «лишайная» лампа заработала вовсю, а на всех десяти голубеньких купюрах высветилось в нежно-голубом цвете слово… «Гермес»!

Вот тебе раз! У Анны снова защемило в левой стороне груди и потемнело в глазах, как тогда, пару часов назад, когда заместитель начальника Рыбацкого ОБЭПа положил ей на плечо руку. «Так это подстава! Самая обыкновенная и даже примитивная подстава! Так вот почему этот Вася так долго мурыжил с договором, но так и не сделал его, а все всучивал и всучивал мне деньги!» Кажется, она снова стала терять сознание и даже падать со стула, ее подхватил опять Силаев…

– Анна Сергеевна, Вам плохо? Может, вызвать «скорую»?

Анна глубоко вздохнула и стала сосредотачиваться. «Только не показывать слабость, только не теряться и не расслабляться!.. Так, тебя подставили, они оказались подлецами, но это вовсе не означает, что ты должна сейчас же рассказать всю правду. Помни, что сказал адвокат: ничего не говорить и ничего не подписывать… Так, теперь, чтобы набраться моральных сил, надо на что-то опереться. На что-то сильное и духовное…»

– Ребята, принесите мне, пожалуйста, корвалол, – попросила она.

– У меня есть в багажнике, в аптечке! – вызвался белокурый парнишка, который дал по зубам размалеванной понятой за несоответствующее обстановке поведение, и выбежал из кабинета.

Воцарилась тишина. Все ждали, поняла Анна, что будет с ней. За это время она, чуть шевеля губами, чтобы было не так заметно, прочитала молитвы: «Отче наш», «Псалом девяностый» и «Царице моя Преблагая», и ей стало вдруг легко-легко на душе, как будто бы ничего не случилось…

Белокурый принес корвалол, потом в отделении искали ложку, чтобы его накапать, потом кипяченую воду, чтобы запить, а она за это время вспомнила одну историю, пришедшую ей на память тотчас после молитв. Пару месяцев назад она писала об одной женщине, старой учительнице, ее отец был директором одного секретного завода и, как водилось в те времена, был репрессирован… Героиня Анниной статьи рассказала журналистке, как спасся отец от расстрела и лагерей. Оказывается, это было не так уж сложно даже в те кровавые времена. В камере с отцом сидел старый генерал, прошедший не только Гражданскую войну, но и Первую Мировую… Он сказал отцу:

– Запомни: что бы ни случилось, как бы тебя не пытали, никогда и ничего не подписывай на себя! Только в этом случае останешься жив!

Отец этой женщины послушался мудрого совета, и через несколько месяцев оказался на свободе. Дела-то, что тогда, что теперь основываются все равно в основном на признательных показаниях! Еще на ум ей пришло изречение одного очень старого следователя, о котором она еще лет десять назад писала очерк и который недавно умер. Он сказал ей:

– В нашей системе если сам себя не посадишь, то никто тебя не посадит.

… Все это ясно и четко за несколько минут, прошедшие после молитв, всплыло в Аннином мозгу, и она поняла, что именно этих двух правил ей и следует придерживаться.

– Теперь скажите, – окончательно успокоившись, попросила Анна, – в чем меня обвиняют?

– Вас пока еще не обвиняют, а только подозревают. В совершении преступления, именуемого в Уголовном Кодекса Российской Федерации вымогательством, – отчеканил как заученное Силаев.

– Чем-чем? – Анне даже показалось, что она ослышалась. – Вымогательством? И что же я вымогала, позвольте спросить? И у кого?

– Деньги! – бодро и радостно заявила противная девица-дознаватель, только что закончившая писать протокол. – У гражданина Литровского! Под угрозой распространения порочащих его сведений!.. Между прочим, – девица все больше и больше радостно возбуждалась, – Вам грозит до пяти лет лишения свободы!

– Да Вы в своем уме! – Анна даже подскочила, забыв про сердце и давление, но тут же рухнула обратно. – Какие-такие порочащие сведения я грозилась распространить про Литровского? Да я разговаривала-то с ним один-два раза в жизни, и то все время при нескольких свидетелях!

Силаев, поняв, что вредная девица просто накаляет обстановку, схватил ее за локоть и бесцеремонно вытолкнул в коридор… Тут опять зазвонил мобильник, и Анна быстро схватила его, понимая, что совсем скоро ей при таком раскладе запретят общение…

– Володя! – быстро затараторила она, – деньги мне подсунули меченые, говорят, что будет статья за вымогательство!

Муж был совершенно спокоен, казалось, он чего-то подобного и ждал.

– Так, понятно… Я так и думал. Это обыкновенная подстава, а я ведь тебя предупреждал! – (он действительно много рассказывал ей о Литровском и предупреждал, что нормальные люди в городе стараются не иметь с ним дела). – Сейчас я попрошу Сергея перезвонить тебе и еще раз позвоню Чумнову – пусть разбирается со своим дружком Литровским.