Фаллион знал легенды. Он научился им у Ваггита и других. Но он никогда не думал, что живет во времена легенд. Но почему наш мир меняется сейчас?

Смокер покачал головой, как бы говоря: Некоторые вещи не известны даже волшебникам. Но потом он затянулся своей трубкой, и в конце концов, когда угли разгорелись, казалось, его глаза загорелись вдохновением, и он сказал: Кто-то исправляет мир.

Прямо сейчас? – спросил Фаллион. Кто-то это чинит? Откуда вы знаете? Все знали, что мир изменился, когда его отец победил разбойников. Но мало кто, похоже, заметил, что ситуация все еще меняется.

Много сил заключено в Огне. Не всех уничтожить. Смокер выдохнул, а Фэллион изо всех сил пытался что-то сделать из образовавшегося дыма. Смокер продолжил. Свет. Великая сила в свете — Смокер несколько раз затянулся своей трубкой, пока чаша не засияла ярким светом. Весь мир — тень, иллюзия. Земля, деревья, трава, небо. Но свет пронзает тень, показывает нам настоящее.

Так может ли он научить нас чему-то новому?

— Иногда, — признал Смокер, — как сейчас. Огненный шепот: В сердце мира живет волшебник. Насколько я знаю, кто-то это меняет. Иногда свет показывает далекое будущее. Но в основном это имеет смысл. Это пронзает иллюзию. Смотреть.

Это то, чего Фаллион хотел сейчас больше всего в своем жизненном понимании. Ему казалось, что все вокруг него скрыто. На корабле были локусы. Смокер сказал ему об этом. Но никто из них не знал, куда. Был ли такой в ​​Капитане Сталкере? Фаллиону нравился этот человек, но он не доверял ему полностью. Возможно, именно этого локус и хотел бы — чтобы это понравилось Фаллиону. Но Фаллиону хотелось проникнуть сквозь иллюзии, заглянуть в человеческие сердца, и поэтому он с нетерпением подошел ближе.

Смокер разжигал огонь в своей трубке, и они вместе долго вглядывались в чашу, наблюдая, как угли то желтеют, то оранжевеют, затем покрываются черной коркой, а огненные черви, казалось, проедают их насквозь.

В свете есть понимание. Ты, существо света, тебя тянет к Огню. Но почему бы тебе не прикоснуться к Огню, не использовать Огонь, позволить ему коснуться тебя?

Фаллион покачал головой, задаваясь вопросом, желая знать, как он может раскрыть силы, спрятанные внутри него.

Я боюсь, — признался он себе. Я боюсь, что мне будет больно.

Внезапно чаша трубки вспыхнула сама собой.

— Вы скрываете свет, — сказал Смокер, — глубоко внутри. Ты не выпусти это наружу. Но когда страх уйдет, когда желание запылает, как эта чаша, вы станете едины с огнем.

Как ты пылаешь? – спросил Фаллион.

— Множество способов, — сказал Смокер. Страсть. Любовь, отчаяние, надежда. Все желания могут привести вас к власти. Ярость. Ярость проще всего. Пусть ярость нарастает. Должно бушевать как ад. Это высвободит в тебе огонь.

Фаллион задумался. В море кричала чайка.

Он, должно быть, заблудился, — подумал Фэллион.

Они были в нескольких днях пути от порта.

— Так делают самосожжатели? – спросил Фаллион. Они позволили своей ярости разгореться? Фаллион вообразил себя на вершине могущества, увидел, как черпает свет с небес, направляет его вниз в огненные веревки, пока он тоже не загорается, облачаясь в ад и идя невредимым, как ткачи пламени из легенд.

Смокер искоса взглянул на него, как будто задал неправильный вопрос. Да, сказал он. Но ты не хочешь быть жертвоприносителем.

Почему?

Потому что, Фаллион, легко отказаться от жизни. Жить так тяжело.

Но жертвователи не умирают.

— И не живой. Когда огонь поглотит их, когда они загорятся, плоть огнеткача останется, а душа — нет. Его человечность обратится в пепел. Его сердце принадлежит другим.

— Надо быть осторожным, — призвал Смокер. Огонь шепчет тебе, умоляешь отдать себя. Но как только это будет сделано, отменить уже нельзя. Ты умрешь, и Огонь будет ходить в твоей плоти.

Вы когда-нибудь приносили жертву? – спросил Фаллион.

Смокер покачал головой. Нет.

— Тогда откуда ты знаешь, что сможешь?

Сила есть, всегда шепчи. Я знаю, что могу сделать. Фаллион, сожжение – это легко. Когда тебя охватит ярость, не станешь огнем твердым.

В течение долгих часов Фаллион пытался найти хоть малейший остаток силы. Он пытался придать форму дыму силой мысли, представляя рыбу, плывущую по воздуху. Он даже пытался умолять Файра, добиваясь принятия.

Теперь он оглянулся через плечо, как будто Миррима могла появиться на палубе в любой момент.

И Фаллион поддался ярости. Он думал о прошедших неделях, о том, как стрэнги-сааты напали на Рианну, о новой утрате, которую он испытал из-за смерти отца, которого едва знал, о своем ужасающем бегстве из Асгарота, о его матери, лежащей замерзшей у костра. И, наконец, он представил себе феррина Хамфри, сломанного и скрюченного, как тряпку.

Гнев нарастал, когда он осознавал несправедливость всего этого. Он превратился в горячий уголь в его груди, яростный и дикий, сжимающий челюсти.

— А теперь свети, — сказал Смокер, выдыхая, выпуская тонкие струйки голубого дыма из ноздрей. Фаллион не пытался придать ему форму, не пытался ничего представить.

Он просто позволил своей ярости выплеснуться, как свету, вырвавшемуся из его груди.

Стрэнги-саат принял форму в дыму и взмыл в воздух, паря, его лицо было жестоким, а челюсти разинуты.

Смокер с гордостью посмотрел на Фэллиона и удовлетворенно хмыкнул.

В этот момент в задней части корабля позвонила Миррима.

Фэллион обернулась и мельком увидела ее между канатами и блоками на палубе.

Он тут же пригнулся, перелез через бак и пошел по дальнему борту корабля.

Той ночью, когда Фаллион спала, Миррима сказала мужу: Мы должны положить этому конец. Фаллион бежит вместе с командой, густой, как стая волков. А сегодня вечером я видел его со Смокером.

Боренсон лежал рядом с ней на одеялах, которые накануне выстирали в морской воде и поэтому пахли солью. — Фэллион — хороший мальчик, — сказал он со вздохом.

Его тянет ко злу, — утверждала Миррима. Огонь тянет его.

Мы не можем его сдержать, сказал Боренсон. Мы не можем помешать ему обрести свои силы.

Он недостаточно взрослый, чтобы делать мудрый выбор, — возразила Миррима. Огонь привлекает своих приверженцев больше, чем любая другая сила. Он стремится их поглотить. Я думаю, нам стоит поговорить с ним.

Если мы попытаемся его сдержать, — сказал Боренсон, — он подумает, что то, что он делает, постыдно.