У меня был брат. Есть сейчас. Или был?

В районе Пимлико поток машин редеет. Но это Лондон, и окончательно этот поток никогда не пересохнет. Только меняется облик. На крохотную долю процента снижается интенсивность. Ниже темп. Торговля переходит на ночной режим там, где не такой высокий спрос. Помню восторг, который вызывало все это купи-продай, будто кто-то брал тебя под руку и тащил вперед.

История и память вовсе не одно и то же.

Когда вспоминаю свою прошлую жизнь, то словно придумываю ее заново, всплывающими перед глазами образами, мельчайшими абстрактными картинками. И в этих воспоминаниях я сочиняю собственный ритм, одновременно похожий на оригинальный бит, но и далекий от него настолько, что кажется лишь импровизацией по мотивам. А в конце я каждый раз оказываюсь лицом к лицу с одним и тем же вопросом. С чего все началось?

Например, с папы. Можно ли сказать, что началось с него?

– Ксандер, – сказал он однажды, – ты такой умный. Ну почему ты всегда стремишься все разрушить?

Он разговаривал со мной наедине, без Рори. Он убеждал себя, что не хотел смущать меня, однако я знал правду: он не мог предугадать мои ответы.

– Математика – это скучно, – сказал я.

Я презирал его за тот воловий взгляд больших карих глаз.

– Математика нужна, чтобы понять физику, – возразил он.

Тут вмешалась мама, которая подслушивала наш разговор:

– Пруст. Если тебе скучно, попробуй Пруста.

Теперь я понимаю: лишь ученый мог бы предложить такое ребенку.

Ступаю на мост, звук сирен заставляет трепетать сердце. Если едут к ней, то уже поздно. Снова перебираю в голове случившееся. Я слишком медленно соображал, чтобы успеть на что-то повлиять. Чересчур медленно. Сделай я что-нибудь, она была бы жива.

Боль снова заявляет о себе, словно запирая мою голову в клетку. На минуту задаюсь вопросом, не почудилось ли мне? Действительно ли я видел, как убили женщину? И снова вспоминаю все. Да. Хруст, удар, пролитая кровь. Знаю, что придет следом. Оно уже стучится в дверь. Вот так, по-будничному, дает о себе знать – я про чувство вины. Напрягаюсь, чтобы встретить его достойно.

Перейдя через мост, блуждаю по небольшим улочкам и вымощенным переулкам, они мне как родные. В Синей зоне есть заброшенные дома – традиционные убежища для бездомных, – где я бы мог переждать, но не хочу. Знаю, через что прошли эти люди. Вижу, как они притягивают к себе хаос. Не хочу занимать их пространство. И я знаю, что они попытаются навязать мне родство с собой, а я буду мечтать, чтобы меня оставили в покое, потому что мы не похожи. Потому что все это я сделал с собой сам, ради себя.

Разумнее всего сейчас найти сухое местечко в парке или под мостом, ну или шагать всю ночь, не останавливаясь, до самого рассвета, и только затем поспать. Полночи уже прошло. Адреналин уходит из тела, уступая место другим химическим веществам, стимулирующим сон. Проходя мимо темно-синей металлической стойки со стопкой бесплатных газет, на ходу подхватываю четыре газеты «Метро».

Побродив по району Элефант-энд-Касл, сажусь на автобус; водитель делает вид, что меня не замечает. В автобусе буквально пара пассажиров, каждый из них в коконе собственной жизни – в несчастье или радости. Левый глаз все еще видит плохо и начинает жечь. Прижимаюсь легонько к холодному окну, чтобы успокоить боль, и замечаю, что дождь, уже было затихший, снова припустил.

Плана, куда ехать, у меня нет, и я постепенно проваливаюсь в сон. Автобус подпрыгивает на кочке, и меня перебрасывает из состояния сна в какое-то иное забытье – я снова вижу тот дом и убитую женщину. И себя рядом с ней.

Ночь кружит вокруг меня. Боль, дождь, усталость. Подступает тошнота, и я еле сдерживаюсь, чтобы меня не вывернуло. Надо поскорее где-то приземлиться. Отдохнуть. Нажимаю на кнопку – один раз, другой, третий, чтобы водитель остановился, но он все едет и едет. «Да высади же меня наконец», – кричу я. Он смотрит на меня в зеркало и затем все же останавливается, чтобы я сошел.

Нахожу дверь, налегаю на нее всем весом. Насколько же велика пропасть между действием и бездействием! Вижу перед собой ее лицо – застывшее, как тогда. Обездвиженное. Сделай я что-нибудь, и она бы жила, вот только жил бы тогда я? Или он, жил бы он?

В моем укромном прибежище прямо на колени с потолка капает вода, и это меня бесит. Развожу ноги в стороны, но тогда вода падает на плитку. Ритм капель начинает меня успокаивать, и я вхожу в подобие транса. Сон мягкими лапами обнимает меня, и я отключаюсь.

Раз в месяц, по пятницам, папа, будучи физиком, усаживал нас за стол и предлагал случайную тему на обсуждение. Сам он просто слушал или иногда модерировал, а в конце вручал приз за лучшие идеи. Ответы не важны, предупреждал он. Важно – думать. Призы по нынешним меркам были не слишком увлекательными: например, модель самолета для склейки или небольшой электромотор с электрической цепью. Только однажды попался скейтборд, что вызвало у проигравшей стороны бурю негодования. Но в целом наши призы, как любые призы, служили символами, подтверждающими превосходство одного над другим.

Из нас двоих гением был Рори. Я любил покрасоваться, притворялся. А его мозг работал бесподобно. У меня в голове все инструменты располагались на своих местах, но музыки, как у него, не получалось. Папа, хоть и любил нас обоих, еще больше любил совершенство и абсолютную чистоту. Он любил математику. И когда он видел счетные задачи, то через них ему в особенном виде являлась Вселенная; мне такое было недоступно, а Рори – да. Рори был чистым гением. Но он был младше меня, поэтому поначалу мне удавалось как-то оттенять проявления его гениальности. Помню, как всеми силами я стремился сдержать его, чтобы оставить себе хоть небольшой шанс на приз. Или на любовь.

Парадокс Ферми: именно он, как мне сейчас представляется, все изменил. Ты его знаешь. Когда физик по фамилии Ферми задался вопросом о внеземной жизни: если в обозримой вселенной есть триллионы планет, из которых миллиарды похожих на Землю, то где же все? Почему же мы так и не получили ни от кого сигналов?

Открывая дискуссию, папа небрежно играл роль этакого добренького профессора, задавая вопросы, которые якобы случайно приходили ему в голову. Но к тому времени я знал: эти вопросы берутся из ежемесячного журнала по физике. Поэтому я время от времени приходил в местную библиотеку и быстро просматривал каждый новый выпуск. А однажды нашел вот этот: про Ферми. Рори обожал космос и астрофизику, и без определенной форы у меня не было против него ни малейшего шанса. Поэтому я смухлевал. Я провел в школьной библиотеке целую неделю, читая все, что только удалось найти по этой теме, и даже расспросил после урока учителя по физике.

Пришел день испытания; помню, Рори сидел тогда у себя в комнате и занимался программированием. Пришлось дважды его позвать, чтобы спустился.

– Итак, – произнес папа, когда в комнату прошествовал Рори. – Где же все пришельцы?

В руках он держал приз. Складной ножик с рукоятью из черного полированного дерева. У меня аж слюни потекли; Рори же в прострации потирал подбородок.

– Несмотря на то, что существуют множество подобных Земле планет – достаточно, чтобы гарантировать наличие разумной жизни где-то еще, – сама вселенная настолько велика, что вероятность обнаружить эти планеты ничтожно мала. Пришельцы, которые живут, скажем, в десяти миллионах световых лет от нас, должны лететь к нам со скоростью света на протяжении десяти миллионов лет. Что означает, им надо было покинуть свои планеты еще до того, как на свет появилось человечество. Чтобы отправиться в огромную космическую авантюру.

– Но что, если они освоили межзвездные полеты? – спросил Рори.

Я улыбнулся.

– Это невозможно, – ответил я. – Даже чтобы приблизиться к скорости света, потребуется огромное количество энергии – я бы сказал, астрономическое.