– Саш, дай воды!
Гость взял из моих рук чашку с чаем и поднес к ее губам. Она глотнула.
– Вот. – Мать протянула ему сложенный листок, а потом, резко опустив руку, тихо попросила: – Отведите меня в комнату. Кружится как-то все.
Мужчина ловко подхватил ее за плечи и за талию и помог пройти в комнату, к дивану. Мать резко легла на диван, свесив ноги. Через некоторое время она обратилась ко мне:
– Иди к себе.
Я пошел в свою комнату, оставив дверь открытой. Слышались только глубокие вздохи матери. Вскоре она позвала меня:
– Сходи к бабушке. Покушай у нее. А потом… Потом я, наверное, приду к ней. Попозже…
По напряженному лицу гостя было ясно, что он тоже прочитал.
– Но вы же собирались идти куда-то?
– Да… Пришли…
По телевизору все шло черно-белое кино. На столе остывал чай. Сквозняк трепал оконные шторы.
– Может, мне ее позвать?! – Тревога и беспокойство, охватившие меня сразу же после первого стона матери, все нарастали.
– Можешь… Нет! Не надо… Я сама. Потом… Иди, иди к ней.
2.
Декан лечебного факультета, Николай Иванович, говорил речь. Я хорошо знал этого мужчину. Раньше он часто бывал у нас в гостях. Хороший мужик. Отец дружил с ним. Когда я был маленьким, то на его моторке мы ездили на острова, готовили там шашлык, рыбачили, коптили рыбу…
Декан говорил долго. Он говорил много хорошего об отце, правда, я тогда многого не понимал. Говорил о призвании, о белом халате, о человеке с обостренным чувством совести. Потом сказал почему-то о красном халате. Говорил о сложностях работы в приемной комиссии. Я слышал и раньше, что отец был председателем какой-то комиссии, он каждое лето дни и ночи проводил на работе из-за этой комиссии. Говорил о непонимании окружающих, с упреком посмотрев вокруг. Потом он начал винить себя в том, что вовремя не помог, не отвел беды. Сказал, что многие могли бы прийти попрощаться и попросить прощения. В конце речи он говорил о том, что никто никогда не забудет, обещал помогать семье и еще раз попросил прощения, встав на колени перед гробом.
Остальные говорили тихо и невнятно, как бы опасаясь чего-то. Мать рыдала и постоянно сморкалась. Бабушка сидела на стуле, вся почерневшая. У меня кружилась голова. Я плохо соображал, что происходит. Меня тоже усадили на что-то. Потом бросали землю. На холмик клали цветы, венки. К автобусу шли долго. К матери подходить не хотелось. Бабушку медленно вела тетя – сестра отца, которая приехала к нам из деревни в Полтавской области, где родился отец.
Я шел со знакомым мне деканом, который потом отстал от меня. Вначале шли молча. Потом трое мужчин сзади негромко заговорили, но мне были хорошо слышны их голоса и почему-то более отчетливо, чем речи у могилы.
– Она его довела.
Я насторожился.
– А кто же?
– Да…
– Как лошадка тянул и тянул свою лямку.
– Вот лямка и лопнула.
– Могла бы приехать.
– Куда ей! Большой корабль – далеко плывет. Сегодня секретарше сказала, что у нее бюро райкома…
«О ком это они? – невольно подумал я. – Ведь мать здесь». Она так плакала и с какой-то укоризной часто смотрела на меня, как бы спрашивая, почему я не плачу.
– Какой корабль?! Шавка! – слышалось сзади. – Ведь сколько раз она этим бюро ему угрожала!
– Ну, ладно…
– А что не так? Облизывает сейчас где-нибудь областное начальство и его золотую молодежь. Нету сегодня никакого бюро. Я узнавал…
– Из-за этой молодежи он и пустил себе пулю в сердце.
Меня резануло услышанное: «Как?! Мать говорила, что отец умер от сердечного приступа!» Мне показалось, что разговор стал громче.
– Они и знать не знают, что такой человек не выдержал их давления сверху. Этих возьми да тех прими… А кого принимать? Этих незрелых дубов, в пиве замоченных? Зато сама ведь в министерство целится, вот и прогибалась перед ними! Сама еще та шкура…
– Тише, Василий. Всё они знают. Просто жируют и бесятся, черти. Бесы настоящие!
– Что тише? Я несколько раз слышал, как она кричала ему из своего кабинета: «Да и застрелись, если такой праведный!» Вот она его и довела до пули в сердце.
– И брать не умел.
– Да знаю я его…
– Такой человек. Не человек, а просто чистая совесть!
– Он ведь специально надел белый халат.
– А ружье у него откуда? Он же не охотник.
– Да, говорят, старое, отцовское, незарегистрированное. Надел белый халат, снял ботинок и спустил крючок.
– Понятно…
– Поэтому Иваныч и заговорил так о красном халате, о совести.
– И не слышал никто…
– Так ведь во время перемены, – шумно было.
– Если бы хоть кто-нибудь зашел к нему или хотя бы позвонил тогда, в начале одиннадцатого…
Я вздрогнул. Меня обожгла мысль о том, что в тот день из школы я пришел очень рано – до десяти утра. Два рабочих телефона отца я помнил с первых классов. До меня теперь откуда-то издалека стали долетать сзади слова:
– Главное, сейчас никто не слышит, ни Марго, ни Лысый.
– Да… Совесть у них глуха, потому и не слышат. Пока эта не позвонила, никто бы и не зашел…
– И эта хороша…
– Да, теперь уж точно нагуляется.
Эти слова заставили меня поежиться от воспоминаний о последнем чаепитии.
– Тише!.. А откуда она-то догадалась? Или узнала?
– А черт ее…
– Говорят, вроде бы было письмо.
– Да все они, бабы…
Сердце у меня забилось сильней. В голове зашумело. Я стал хуже слышать разговор. Возможно, мужчины стали отставать. Марго… Отец нередко называл так самую большую начальницу. Она была начальником его института. Да, ее звали Маргарита Константиновна. Какая-то женщина по дороге на кладбище извиняющимся тоном говорила матери, что Маргарита Константиновна сегодня очень занята, ее вызвали к большому начальству, она передает свои соболезнования и обещает помочь.
Подходя к автобусу, Николай Иванович попытался со мной заговорить о школе. Я что-то невпопад ему отвечал. У автобуса остановились дожидаться остальных. Я впервые был на городском кладбище. Обернувшись назад, я был потрясен печальной картиной. В голом поле однообразные каменные прямоугольники и металлические кресты, уходящие вдаль. И где-то там, на краю этого каменного поля, зарыли в землю моего отца…
3.
Через несколько лет умерла бабушка. К тому времени я учился на третьем курсе столичного мединститута. Заканчивались зимние каникулы. Город встретил меня пасмурно. Промозглый ветер с моросящим дождем заставлял прохожих раскрывать зонтики, закутываться в плащи. Долго ехал грохочущим трамваем, потом спускался вниз по разбитой асфальтовой дороге, обходя ручьи.
В маленький белый бабушкин дом я приехал последним. Людей было мало – только близкие родственники со стороны отца. Ее похоронили рядом с ним. Кладбище за много лет почти не изменилось, только увеличилось в размерах: стало больше однообразных, уходящих вдаль прямоугольных камней. Изредка вдоль дороги поднимались хилые стволы голых березок и верб…
После поминок на следующий день все, кроме тети, разъехались. Я же на два дня задержался в доме, где закончилось детство и началась моя юность. Тетя все дни проводила в церкви и на кладбище, а я перелистывал свои старые книги, пытался что-то читать, находил старые записки, тетради. Однако читать ничего не хотелось. На бабушкиной полке стояли книги по кулинарии, овощеводству, медицинские справочники и несколько церковных книг. Я взял старый молитвослов в потрепанном переплете, встал, подошел к иконке, зажег свечку, как это дела тетя, открыл на закладке и прочитал несколько молитв.
Собираясь положить молитвослов на полку, рядом с иконкой, я обнаружил, что к внутренней стороне обложки лейкопластырем прикреплен сложенный вдвое лист в клетку, из ученической тетради. Без всякого любопытства, скорее механически я оторвал лейкопластырь и под листом увидел сложенный, пожелтевший от времени конверт. Развернул и вздрогнул от написанного на нем: «МАРИНЕ». Быстро вынул из конверта лист бумаги. Перед глазами прыгали буквы полузабытого отцовского почерка:
