Время от времени на хуторе селятся переселенцы из других мест, но приживаются немногие. Жизнь на отдалённом хуторе не каждый выдержит. Возвратился домой и кое-кто из бывших хуторян, не найдя счастья на стороне. Появились в Подпешенском и дачники из Волгограда и Михайловки, привлечённые природным раздольем. Нет, не хочет старинный хутор уходить в небытие, не хочет стать Атлантидой.

Неподалёку от хутора находится воинское кладбище, на котором покоится прах сотен солдат, погибших в годы Великой Отечественной войны. На левый берег Дона фашистов не пустили, и Подпешенский остался свободным. Над братской могилой возвышается величественный памятник – фигура не сдавшегося солдата. Воин и сейчас охраняет покой хутора. Не для того он пал, непобеждённый, на поле брани, чтобы в мирное время хуторок в песках умер, а каменный солдат остался его единственным жителем.

Живи, мой хутор.

Баба Шура жила в своей крытой камышом хатке с земляным полом на самом краю хутора. Для кого-то это был настоящий край света, глухой угол, Богом забытый. Сама же она, а это главное, так не считала, хозяйничая, как умела, на своём дворе или же в огороде. Была она старуха высокая, грузная, можно даже сказать, неуклюжая, с грубыми чертами лица. Родившись в конце девятнадцатого века в отдалённом казачьем хуторе, она так и жила в веке двадцатом неграмотной, хотя и прошла ликбез. Даже и расписаться толком не умела, выводя вместо подписи что-то вроде волнистой линии. Но тёмной старухой она не была. Всегда прислушивалась к тому, что происходит в большом мире. Радио в её доме не выключалось. Особенно любила она слушать телетайку – новости с телетайпной ленты. Как водится, сочувствовала вьетнамцам, ругала американцев за агрессию. А как радовалась, когда услышала, что премьер-министром Цейлона стала женщина, Сиримаво Бандаранаике.

При встречах с хуторянами допытывалась:

– Слыхали про Бандарьянку-то? Теперь она главная в правительстве на этом, как его? На Цейлоне. Женщина! Впервые в мире!

И столько гордости было в словах хуторской старухи, что казалось: не иначе, эта самая Бандаранаике её если не родственница, то уж точно близкая подруга.

Порассуждав о стремительном взлёте к вершинам власти непостижимо далёкой от неё цейлонки, баба Шура отправлялась на леваду полоть картошку. Как обычно, за ней увязывался внук Коля, не родной, а от племянника. Детей у старухи не было, хотя замуж она выходила, даже не один, а два раза. Мужья давным-давно покинули этот мир. Единственным светом в окошке для бабы Шуры стал маленький Колька. Любила она его самозабвенно, выполняла, как волшебная палочка, почти любую его просьбу. Но это была не слепая, портящая любовь, а в чём-то взыскательная. Баба Шура не держала как на привязи возле себя Колю, а повторяла:

– У тебя должны быть друзья. Без друзей никак нельзя. Вот и пословица такая есть: не имей сто рублей, а имей сто друзей.

Сто рублей для старухи не просто сумма, а целое состояние. В какое же смятение она пришла, святая душа, когда из своего любимого радио услышала от какого-то хохмача шутку: не имей сто рублей, а имей двести. Баба Шура просто растерялась и не знала, что и сказать на это. Хуже всего, что и Колька находился тут же. Благо ему хватило чуткости сделать вид, что он ничего такого не услышал. Мало ли что говорят по радио. После этого случая баба Шура, кажется, меньше стала доверять радио.

В тот вечер Коля застал бабу Шуру какой-то торжественной. Лицо её светилось. Она доставала наряды из стоявшего в чулане сундука: чёрную юбку, белую кофту, плюшевый жакет, цветастую шаль.

– Баба, ты куда? – удивлённо спросил мальчик.

– Петра пойду глядеть, – последовал ответ.

– Какого Петра? – ещё больше удивился Коля.

– Не какого, а великого, – со значением сказала старуха, надевая на шишковатые ступни новые брезентовые тапки-чирики, тоже праздничные, украшенные цветочками из цветной резины.

– Ты же в школу уже ходишь, а про царя Петра не знаешь, – укорила баба Шура любимого внука.

– А, про царя, – обрадовался Коля, – про царя я знаю. Так ты в кино, что ли, идёшь? – догадался мальчик.

– А то куда же, – примирительно буркнула старуха. – Пётр Первый, он много чего для Расеи сделал. Нашему брату, простому народу, ход дал. Вон, Алексашка Меньшиков пирожками торговал, а Пётр его в помощники себе определил за смышлёность.

Взяв костыль, баба Шура двинулась в клуб, отложив на время бесконечные домашние дела. Было в облике шагающей по песку старухи что-то величественное. Высокая, массивная – она сама чем-то напоминала Петра. Завидев нарядную бабку Шуру, все в хуторе знали: ну, пошла старая на Петра. Это уже никого не удивляло. Подобная картина повторялась из года в год. Фильм «Пётр Первый» в клубе раз-то в год точно крутили. И баба Шура не пропустила ни одного сеанса. Она шла в клуб и в летний зной, и в зимнюю стужу. Не могли её остановить ни покос, ни рытьё картошки. Пётр Первый – это святое. Царь-реформатор в исполнении могучего Николая Симонова буквально приворожил старуху.

Она и сама в своём неказистом вдовьем хозяйстве пыталась быть реформатором. Избушка бабы Шуры стояла над озером, за которым простиралось болото, твань, если сказать по-казачьему. Так бабуля отвоевала у твани место для огорода, по всем правилам мелиоративной науки. Не иначе, решила последовать примеру своего любимого царя Петра, построившего на болотах Питер. Вокруг места повозвышенней она прокопала канаву, сделав тем самым дренаж. Помимо всего прочего пришлось заняться и корчёвкой, вырубить несколько деревьев. Пни были сожжены. Зола не пропала, пошла на удобрение. Вместе с пнями сгорели и обитавшие в болоте змеи. Змеиную кожу долго потом носил ветер. В болото любили забираться коровы, чтобы полакомиться сочной зеленью. Пришлось поэтому обнести осушенное место высокой оградой из веток. А как же добираться до огорода? Давай баба Шура мостить гать, бросать в грязь ветки и сучки. Так получилась тропка. Много трудов ушло, зато огород вышел на славу. Плодородная свежая земля, влаги в достатке. И картошка хорошая уродилась, и овощи: помидоры, капуста, огурцы, морковь. Полив требовался только в самую жару, в середине июля. За водой далеко ходить не надо было. Прямо в конце огорода баба Шура выкопала колодец, быстро наполнявшийся болотистой водой. В вёдра то и дело попадались краснопузые лягушата. Глядя на прыгающих лягушек, старуха не преминула рассказать Кольке, который, конечно же, помогал поливать огород, байку о том, как раньше, в старину, в горшки с молоком бросали лягушек.

– Это для того делали, чтобы молоко было холодным. Лягушки-то холодные, вот они и остужают молоко, – объясняла старуха.

Коле бабкин рассказ казался сказкой, ну вроде сказки о царевне-лягушке. Только много позже узнал он, что действительно существовал такой обычай. Правда, выходило, что дело совсем не в холоднокровии земноводных. Просто лягушки всё время двигались, ныряли, тем самым не давая молоку свернуться.

Подросший Коля сам справлялся с поливом огорода на болоте. Ему нравилось пробираться туда через топь как на остров, наблюдать за охотившимся на лягушек желтоголовым ужом, слушать кукушку. Звонкое «ку-ку» раздавалось из лесной чащобы. Мальчик сразу же спрашивал:

– Кукушка, кукушка, сколько мне лет жить осталось?

Иногда приходилось считать так долго, что и со счёта собьёшься. Впрочем, Коля не расстраивался, когда кукуканье было очень коротким. Тогда он говорил с лёгкой душой:

– Это не считается, не считается.

И ждал следующего выступления вещей птицы.

Пока баба Шура расширяла своё хозяйство, люди потихоньку покидали родной хутор. Сманивали их огни больших и маленьких городов. Старуха очень боялась, что и семья племянника вместе с ненаглядным Колей покинет насиженные места. И тут в её голове созрел план. Баба Шура решила привязать родню к хутору, построив ей хороший дом. Года два откладывала она рублики от скромной пенсии, от продажи козьего пуха и картошки. Когда накопилась изрядная по хуторским масштабам сумма, объявила племяннику: будем строиться. Тот, поразмыслив, согласился. Кому не хочется пожить в собственном добротном доме. Работа закипела. Баба Шура самолично ездила выбирать дубовые брёвна на строительство. Строили, можно сказать, всем хутором. Дом получился большим, красивым. Позавидовал сосед и принялся сам за строительство. Повеселел хутор, приободрился. Кое-кто из решивших было уехать призадумался: «Люди строятся. Поживу-ка и я тут». А баба Шура удержала родню, пусть и на время.