– А, но вот еще одно указание на существование той способности, о которой я говорю! – сказал Антиох. – Человек знает что-то, когда это видит, - звучит банально. Но как? Из-за врожденной способности отличать правду от лжи.

– Врожденное чутье, которое, по-видимому, не всегда работает, - сказал Марк.

– То, что эта способность не безупречна, вряд ли свидетельствует против нее, - гнул свое Антиох. – Напротив, это еще один признак ее существования. Никакая другая человеческая способность не является непогрешимой, так почему она должна быть такой? Совершенство существует только в том идеальном мире, который постулировал Платон ...

Здесь разговор перешел на другие философские темы, о чем Лукулл меня не спрашивал, а я, с благодарностью, отказался от разговора. Но мне казалось, что мое краткое включение в дебаты было намеренно спланировано Лукуллом, чтобы он мог понаблюдать за мной и вынести обо мне суждение. С какой целью? Я не знал. Я также не знал, оправдал ли я его ожидания.

Я провел остаток застолья, наблюдая за остальными. Тучный Антиох был самым громким и самоуверенным, и в такой компании это говорило о многом. Катон имел тенденцию вступать в дебаты только в ответ на тезисы других, обычно для того, чтобы упрекнуть их или понасмехаться над ними. Его сестра Сервилия говорила только тогда, когда речь шла о сплетнях или деньгах, и молчала о политике и философии. Поэт Архиас время от времени озвучивал эпиграммы, некоторые из которых были более подходящими для канвы разговора, чем другие. Марк Лициний казался довольным человеком, которому нравилось каждое блюдо и каждый поворот беседы. Цицерон был разговорчивым и резвым, но иногда я видел, как он трогал свой живот и вздрагивал. Как он и опасался, его желудок не мог справиться с таким изобилием еды

Меньше всех, почти совсем ничего не говорил, скульптор Аркесислав. Как и я, он казался довольным просто наслаждаясь едой и вином и наблюдая за остальными. Но у него было слегка пренебрежительное выражение лица; даже когда Архиас выступил с эпиграммой, заставившей всех нас хохотать, он почти не улыбнулся. Был ли он застенчивым и отстраненным, как многие художники, или был высокомерен, какими часто бывают красивые молодые люди большого таланта? Или он о чем-то задумался? Я не мог его понять.

Общее приподнятое настроение угасло только однажды, когда разговор зашел об отце Лукулла и его печальном конце. Цицерон говорил, фактически хвастался, своим первым важным выступлением в качестве адвоката перед Рострой, защищая гражданина, обвиненного в отцеубийстве. Цицерон воспользовался моими услугами для расследования этого дела, и именно так мы впервые встретились. Результат судебного разбирательства сделал Цицерона известным человеком в Риме и направил его на путь к нынешней вершине успеха. Он никогда не уставал рассказывать эту историю, даже тем, кто ее уже знал, и продолжил бы рассказывать ее, если бы Катон не перебил его.

– То же было и с тобой, не так ли, Лукулл? – сказал Катон. – Твое первое появление в суде создало тебе репутацию, даже когда ты проиграл дело.

– Я полагаю, что так, - согласился Лукулл.

, – На самом деле, я хорошо это помню, хотя кажется, что это было целую жизнь назад, - сказал Катон. – Твоего отца послали подавить большое восстание рабов на Сицилии. Дела у него сначала пошли хорошо, потом хуже, и его отозвали. Как только он вернулся в Рим, один из его врагов обвинил его в официальном проступке и довел дело до суда. Его признали виновным и отправили в ссылку, беднягу. Но сыновья его не забыли! Как только достаточно повзрослев, чтобы спорить с  Рострой, наш Лукулл откопал немного компромата на обвинителя отца и привлек того к суду. Все в Риме встали на чью-то сторону, на Форуме происходили беспорядки и даже кровопролитие. Когда все закончилось, Лукулл проиграл дело, и его противник ушел, но настоящим победителем был наш Лукулл, чье имя было у всех на устах.

– С таким человеком лучше не связываться, - добавил Марк, восхищенно глядя на брата.

Я лишь смутно знал эту историю об отце Лукулла и его молодости, и хотел бы услышать побольше, но наш хозяин явно был не в настроении обсуждать ее. Он опустил глаза и снисходительно поднял руку. Внезапная тишина заполнила комнату и неловко растянулась до тех пор, пока Архиас, прочистив горло, не произнес одну из своих эпиграмм:

Правы фракийцы, оплакивающие

Младенца в день его рождения.

И верно то, что они радуются, когда

Смерть уносит с земли престарелых смертных.

Почему бы и нет? Чаша жизни полна печали;

А смерть – лекарство от безумия.

Он поднял чашу с вином. Остальные, включая Лукулла, поступили так же, и вино, которое мы разделили, развеяло холод, охвативший комнату.

Ужин длился не менее трех часов, но начался так рано, что солнце все еще высоко висело над горизонтом, когда Лукулл объявил, что пришло время для последнего блюда.

– Надеюсь, что-нибудь сладкое, - сказал Антиох.

– Действительно, сладкое, - сказал Лукулл. - Фактически, последние блюдо – это основная причина пригласить сегодня всех вас сюда, чтобы вы могли разделить мой успех, – он встал с ложа и жестом показал, что мы должны поступить так же. – Вставайте все! Вставайте, вставайте и следуйте за мной! Первые вишни созрели, и сегодня мы их съедим!

От остальных, когда они зашевелились, я услышал шепот приятного удивления. Я подошел к Цицерону и спросил у него на ухо.

– Что это за «вишни», о которых говорит Лукулл?

– Восхитительные плоды, которые он привез из Понтийского Царства на Эвксинском море. Они растут на небольших деревьях и бывают разных сортов, все с блестящей кожурой разных оттенков красного. Все сладкие, и все великолепно вкусные! Я был здесь в прошлом году в это же время и мне тогда выпала честь отведать вишню Лукулла. Какое удовольствие, что он пригласил меня еще раз попробовать урожай этого года! - Цицерон улыбнулся. – Его брат Марк говорит, что, если бы войны Лукулла против Митридата не принесли ничего другого, они все равно стоили бы усилий по возвращению вишни в Рим!

Лукулл направился на террасу, а затем по каменной дорожке, петляющей через небольшой фруктовый сад с низкими лиственными деревьями. На ветвях были тяжелые плоды, которых я никогда раньше не видел. Вишни, как их называли, свисали большими гроздьями. Тип варьировался от дерева к дереву; некоторые были кроваво-красными, некоторые были розовыми, а другие почти черными. Лукулл продемонстрировал легкость, с которой их можно было сорвать, протянув руку и оторвав сразу целую горсть.

– Будьте осторожны: сок может испачкать вашу одежду. И будьте осторожны с косточками, – чтобы продемонстрировать это, он сунул вишню в рот, а затем выплюнул косточку на ладонь. Его лицо приобрело возвышенное выражение. Он сглотнул и улыбнулся. – Все эти разговоры о философии и политике – насколько все это кажется неуместным, когда можно познать простую, неподдельную радость поедания вишни. А потом еще и еще!

С большим смехом все остальные присоединились к нему, срывая вишни с веток и засовывая их себе в рот. Некоторые из самых искушенных людей в Риме были доведены до детской эйфории безудержной радостью поедания вишни.