Это предположение оказалось более проницательным, чем я думал. Когда я попросил центуриона у палатки сообщить Мамеркусу, что у него посетитель, мне сказали, что Мамеркус был где-то в другом месте. Когда я спросил, где он может быть, центурион предложил мне попробовать зайти в командирскую палатку.

Итак, мы с Эконом направились к палатке самого Квинта Сертория, которая была довольно заметна благодаря отряду стражников вокруг нее. Также здесь находилась огромная толпа обычных просителей, выстроившихся в очередь, на аудиенцию - местных жителей, которые надеялись продать провизию армии, или понесли имущественный ущерб и требовали реституции, а возможно имели и другие неотложные дела с командующим и его штабом.

Экон постучал ребром ладони одной руки по ладони другой руки, давая понять, что мы натолкнулись на твердую стену:

– Нам никогда не попасть внутрь этой палатки, - показал он пальцами.

– Ах, но нам не нужно заходить внутрь, - сказал я ему. - Мы хотим, чтобы вышел тот, кто находится там внутри, а это другое дело.

Я подошел к началу длинной очереди. Некоторые в очереди впились в нас взглядом, но я проигнорировал их. Я подошел к мужчине, которого вот-вот должны были допустить, и прочистил горло, чтобы привлечь его внимание. Он повернулся, бросил на меня непризненный взгляд и сказал что-то на своем родном языке. Когда он увидел, что я его не понял, он повторил на сносной латыни.

– Что тебе надо? Сейчас моя очередь. Уходи!

– Ты здесь, чтобы увидеть Квинта Сертория? – спросил я.

– Как и все. Иди займи очередь!

– А, но мне не нужен сам полководец. Я только хочу, чтобы кто-нибудь передал сообщение молодому парню, который, вероятно, находится там с ним. Не мог бы ты оказать мне услугу? – я похлопал рукой по кошельку для монет внутри моей туники, которая многозначительно звякнула. - Спроси о молодом римлянине по имени Мамеркус Клавдий. Скажи ему, что человек, проделавший очень долгий путь, чтобы поговорить с ним.

– Я полагаю… - мужчина, казалось, засомневался, но затем его лицо внезапно прояснилось, как будто отразив блеск солнечного света на монетах, которые я бросил ему в руку.

В этот момент подошел охранник, обыскал парня на предмет оружия и велел ему войти в палатку.

Долго ждать не пришлось. Вскоре из палатки вышел долговязый молодой человек. Его бронированный кожаный панцирь, казалось был скроен для более низкого и коренастого человека; я заметил, что многие младшие командиры Сертория были экипированы таким же случайным образом. Молодой человек неловко потянул проймы своей кожаной куртки и довольно расстроенным взглядом стал осматривать толпу. Я поймал его взгляд и поманил его рукой отойти к стенке палатки. – Мамеркус Клавдий? – спросил я. - Я пришел с посланием от…

– Как ты посмел, идиот, вызывать меня вот так из шатра командира? - он был зол, но говорил тихо.

– Полагаешь, мне лучше было бы встать вместе с остальными на аудиенцию к легату…

– Кто ты?

– Меня зовут Гордиан, по прозвищу Искатель. А, это мой сын, Экон. Мы проделали сюда весь путь из Рима. Меня прислал твой дед.

Мамеркус сначала показался опешившим, потом печально улыбнулся.

– Понятно. Бедный дедушка!

– Действительно, бедный, - сказал я, - это точно, и стал еще беднее из-за твоего отсутствия.

– С ним все хорошо?

– Телом – да. Но его дух съеден страхом за тебя. Я принес от него послание.

Я достал маленький сложенный планшет, который добросовестно вез с собой из Рима. Две тонкие деревянные пластины были связаны вместе лентой и скреплены печатью из красного воска, на который Гай Клавдий наложил перстень. Мамеркус сломал печать, разобрал таблички и посмотрел на восковые поверхности внутри, на которых его дед собственноручно нацарапал свое послание, поскольку у него больше не было даже секретаря, который мог бы написать за него письма.

Если бы реакция Мамеркуса была черствой и равнодушной, я бы не удивился. Многие нетерпеливые, ожесточенные, обездоленные молодые люди в его ситуации могли бы пренебречь заботой любящих дедушек и бабушек, особенно если бы эти дедушка и бабушка всегда поддерживали то, против чего он восставал. Но Мамеркус отреагировал совершенно иначе. Я наблюдал за быстрым движением его глаз, когда он читал слова, и увидел, как они заблестели от слез. Он крепко сжал челюсти, чтобы не задрожали губы. Его очевидное горе делало его таким же мальчишкой, как Экон.

Гай Клавдий не скрывал от меня содержание своего письма. Напротив, он настоял, чтобы я прочитал его:

«Мой дорогой внук, кровинка моей крови, что побудило тебя совершить этот глупый поступок? Думаешь, что ты угодить тени своего отца, вступив в безнадежную борьбу против тех, кто его уничтожил? Если бы это был бы единственный путь, доступный тебе – когда твое собственное имя и будущее были разрушены вместе с твоими родителями, - тогда твоя честь могла бы пойти на такой отчаянный шаг. Но в Риме у тебя все еще осталась моя поддержка и защита, несмотря на падение твоего отца, и ты все еще в силах сделать свою самостоятельную карьеру. Конечно, мы ужасно обеднели, но вместе найдем выход из нашей беды! Несомненно, лучшей местью за твоего отца для тебя будет, если ты восстановишь состояние нашей семьи и найдешь себе место на службе нашему государству, так чтобы в моем возрасте ты мог оглянуться назад на долгую карьеру и мир, к созданию которого по своему вкусу ты приложил бы руку. Не разбрасывайся своей жизнью понапрасну!  Прошу тебя, уйми свои страсти и обратись к разуму. Возвращайся ко мне! У человека, принесшего тебе это послание, достаточно средств для твоего возвращения домой. Мамеркус, внук мой, я молю богов, чтобы как можно скорее я смог тебя увидеть! 

Через некоторое время Мамеркус сложил таблицы и перевязал их ленточкой. Он отвел глаза так, что напомнил мне своего деда.

– Спасибо, что принес письмо. Это все?

– Это все? – повторил я. – Я знаю, что содержится в письме. Ты удовлетворишь его просьбу?

– Нет. Так, что оставь меня в покое.

– Ты уверен, Мамеркус? Может подумаешь, а я вернусь позднее?

– Нет!

Мое поручение от Гая Клавдия было конкретным: я должен был найти Мамеркуса, доставить сообщение и помочь ему, если он захочет, уйти невредимым от службы Сертория. Мне не нужно было уговаривать его уйти. Но я проделал долгий путь и теперь увидел и горе старого сенатора, и реакцию его внука на него. Если бы Мамеркус отреагировал на это насмешкой, если бы он не питал никакой любви к своему деду, это был бы конец. И я не стал бы в это вмешиваться.  Но его реакция была совершенно противоположной. Даже сейчас, по тому, как он нежно держал скрижали, почти лаская их, и протирал глаза, я заметил, что он испытывал сильную привязанность к старику и, как следствие, возможно, значительное замешательство по поводу сделанного выбора.