К. сам изрядно перепугался, но, к счастью, быстро сообразил в чём причина вспышки гнева молодого человека, и подскочив над лежащей на полу книгой, резко наклонился вперёд чтобы поднять её. Столкновения было не избежать, они оба с глухим треском стукнулись головами, одновременно, как близнецы, закричали от боли и повалились на пол; только Франкель при этом снова рухнул на колени, а К. упал на спину.
Какое-то время К. просто лежал на спине, держась за голову, ощущая как растёт горячая опухоль у него на лбу и только слышал, как рядом глухо подвывает Франкель, который похоже имел дело с теми же проблемами. Наконец у К. перестало так сильно шуметь в ушах и он с трудом, стараясь не отрывать рук от головы, перекатился в сидячее положение. Молодой человек, стоял перед ним на коленях, держался руками за лицо и сквозь пальцы у него просачивалась кровь; вид у Франкеля был при этом довольно ошарашенный, казалось, он не даже понимал, где находится.
«Прошу прощения, – К. с трудом пошевелил своим языком, – это чистое недоразумение, – он протянул руку и взял лежавшую в стороне книгу, чуть не ставшую причиной нечаянного смертоубийства – они же могли ненамеренно проломить друг другу лбы – и то, пока было неизвестно, всё ли в порядке с Франкелем, ведь просто так кровь из головы у людей не течёт, – я всего лишь хотел вас позвать, но случайно уронил Библию, да ещё и наступил на неё. Но я не нарочно, – он отнял от своего полыхающего лба руку и добавил: – поэтому совершенно незачем было на меня так бросаться».
Взгляд молодого человека принял чуть более осмысленное выражение. «Я не бросался на вас, – неразборчивым, глухим и шепелявым голосом, пробормотал он, – я кинулся поднять книгу, которую вы попирали ногами».
К. устало качнул подбородком и чуть снова не вскрикнул от боли, так сильно ему снова ударило в голову.
«Говорю же вам, это чистое недоразумение, я такой же христианин, а не какой-нибудь язычник. Господин Ледерер вам может подтвердить, – он ещё раз осторожно ощупал набухшую и уже изрядных размеров шишку торчащую как сучок у него высоко над правой бровью. Хоть голова и болела довольно сильно, но кость явно была целой, так что можно было надеяться обойтись только шишкой и лёгким сотрясением. Но как это было всё некстати! Разве можно теперь показываться с таким дьявольским рогом перед впечатлительными и чувствительными чиновниками из Замка? Да их сразу стошнит при виде К., и то, если ему удастся прорваться к ним через хозяйку и хозяина гостиницы, которые и в нормальном виде-то дадут К. от ворот поворот.
«Вы мне кажется выбили нос и разбили зуб, – жалостливо пролепетал Франкель, отнимая руки от лица, и в ужасе озирая свои окровавленные ладони, – то есть, я хотел сказать наоборот».
«Вам надо бы умыться», – сочувственно сказал К., ему стало жалко молодого человека, так как было видно, что тот пострадал похлеще К., хотя больше и по своей вине; всё-таки сейчас были не времена первых христиан, когда верующие люди с готовностью становились мучениками. Лишиться здоровья из-за случайно упавшей, пусть и священной книги, по мнению К. было всё же перебором.
Франкель согласно кивнул в ответ, и у него тут же снова закапала из носа кровь. С тихим вскриком он прижал её носовым платком, и пошатываясь поднялся на ноги. К. смотрел на него снизу вверх и пытался вспомнить нечто существенное, а именно – зачем он так отчаянно бросился за молодым человеком минуту назад. Ему же было крайне важно что-то от него узнать, но он никак не мог вспомнить что конкретно; как только он пытался напрячь свой мозг, у него начинала гудеть и болеть голова.
«Я смогу найти вас поcле?» – наконец, отчаявшись от своих бесплодных попыток вспомнить, спросил К.; может быть, это удастся позже, подумалось ему, пока главное – не упустить в дальнейшем из вида Франкеля. «Зачем?» – в ужасе спросил тот, делая шаг назад, и представляя видимо последствия новой встречи. «Я хотел бы скомпенсировать, причинённые вам неудобства, – пошёл на хитрость К., раз он уж никак не мог припомнить своих истинных намерений, – по мере моих возможностей и сил».
Молодой человек ответил недоверчивым взглядом, но всё же после согласно кивнул.
«Я живу на Рунденгассе, снимаю комнату у пекаря на втором этаже, – сказал он, – это большой каменный дом, вы его сразу узнаете, там деревенская пекарня».
«Запомнить бы это с первого раза», – устало подумал К., оперевшись спиной на скамью – вставать ему всё ещё не хотелось – и он лишь молча глядел, как Франкель кивнув ему на прощанье, пошатываясь побрёл к выходу из зала. Глаза его сами собой закрылись и он впал в недолгое болезненное забытье – все-таки Франкель приложился от души к его голове – своей.
В себя его привёл далекий звон колоколов. Первую секунду К. никак не мог сообразить, где он находится, и отчего у него так сильно саднит в голове, которую, казалось, засунули в какую-то несуществующую дыру. Кряхтя и пошатываясь, он поднялся и с трудом утвердился на ногах, держась на всякий случай за край ближайшей к нему скамьи. Отдалённый колокольный перезвон понемногу затих – значит, и здесь церковь Замка была главнее, если все колокола перетащили туда, оставив тут словно в насмешку, всего один колокол, в который, наверное, и не звонили-то толком никогда; и постепенно в памяти К. всплыли все недавние события. Правда, ему ещё немного пришлось отдохнуть сидя на скамье, чтобы к нему вернулись все силы и все воспоминания, которые едва не выбил из него этот Франкель одним нечаянным, но мощным ударом. В церкви по прежнему никого не было и никто не мешал К., как следует прийти в себя. Все-таки он был сильно раздосадован, что вместо истории молодого человека, получил от него лишь оглушающий удар по голове, как будто предупреждение свыше, что не стоит ему слишком глубоко совать свой нос в дела Замка. Он с трудом припомнил адрес, который ему сказал Франкель, но название улицы вышибло у него из памяти окончательно, хотя там, вроде как, должна была быть пекарня в двухэтажном каменном дома, как говорил ему молодой человек, а таких домов вряд ли много выстроено в Деревне.
Отдохнув и собравшись с силами, К. вышел в притвор и сразу обнаружил там уже знакомого ему старичка церковного служку, который сидел там за столиком и высунув от напряжения бледный язык, что-то заносил пером в бумаги лежавшие перед ним. При виде К. он, как будто споткнулся, и открыв в растерянности рот с редкими зубами, испуганно заморгал на него своими маленькими глазками, должно быть, оробев от внешнего устрашающего вида К.
Но К. хватило одного только взгляда брошенного на столик с бумагами. Протоколы! Значит, даже здесь, даже в церкви, ведётся тщательное документирование всех произошедших событий, подчиняясь регламенту установленному Замком. Правда, вместо секретаря Мома, за столом сидел невзрачный старичок в одежде с заплатками, но суть дела от этого, похоже, не менялась; наверное и сам Мом позавидовал бы сейчас прыти старикашки, уже исписавшим своим ужасным мелким почерком несколько листов. И даже, может быть, решил бы, что этого упорного старичка, вообще не удастся выпроводить отсюда, пока тот полностью не исполнит свой долг и не заполнит все регистрационные формы до мельчайших деталей и подробностей. И когда это он всё ухитрился написать, пришло в голову К., неужели, ему уже столько успел сообщить Франкель, за то время, пока сам К. приходил в себя после всего, что случилось? Или им дело не ограничилось и руку здесь приложил ещё и священник, изложив свои подозрения против уклоняющегося от посещения церковных служб приезжего землемера? Интересно, сколько лжи они ещё понаписали о К., выгораживая самих себя и свои поступки. А теперь, значит, настало время для допроса самого К.?
Он буквально закипел внутри от таких мыслей и одним прыжком оказался рядом со столиком так, что старичка чуть не сдуло с места от одного его мощного движения.
«Не желаете ли провести допрос?» – саркастически осведомился он и с такой энергией ударил кулаком по столу, что подпрыгнула чернильница, а листы бумаги исписанные и ещё чистые взвились в воздух, как снег во дворе школы подброшенный его лопатой. На лице церковного служки проступило выражение крайнего ужаса, он выронил перо, которое держал в руке и оцепенел; видно было, что он что-то хотел сказать – может быть даже попросить у К. пощады – но язык его не слушался и вместо нужных ему слов старичок издал лишь жалкое бульканье, видно, решив, что настал его последний час. Впрочем, его можно было понять, вполне могло статься, что он видел такое устрашающее зрелище первый раз в своей жизни.
