– Каков твой вывод?

Тоня пожала плечами. Антон нахмурил брови и сказал громко и важно:

– Ты живешь, чтобы пойти со мной на ужин!

Улочки карабкались вверх. Антон и Тоня, не торопясь шли, сами не зная куда, словно позабыв о намеченной покупке платья. Антон вспоминал Альбину с её пляжами и шляпами, и парео, и кремом для загара. И после опять изматывающие разговоры с придирками к каждой мелочи. Тошные омерзительные разговоры. Однообразные, как этот моросящий дождь, но напрочь лишённые его нежности.

Антон и Тоня заворачивали в уютные дворики, откуда виднелись стрелы минаретов. Во двориках их встречали керамические фигурки рыб, налепленные прямо на стены. Иногда на пути возникали крошечные домики – птичьи кормушки, а на перекрёстке возле Салона средиземноморских кебабов (Акдениз Кебап Салону) попался домик для книг.

– Сюда можно приносить всё прочитанное и брать книги, оставленные другими людьми.

– Заглянем? – с любопытством спросила Тоня.

В ящике было пусто.

– Турки ничего не читают, – сказал Антон, – вот кофейня и кебаб – это другое дело.

Они опомнились, лишь оказавшись среди старых, превратившихся в развалины, домов. Там, вперемешку с пластиковыми канистрами и обрывками ковров, валялись разбитые глиняные кувшины.

– Тоня, прости, – сказал Антон, – я помню о платье, но мне так нравилось гулять с тобой под этим тихим дождём.

– Боюсь, ты передумал и теперь не знаешь, как от меня отделаться.

Конец Тониной фразы прозвучал еле слышно: она уже раскаивалась в своих опрометчивых словах.

Тогда он подумал: «А если она жалеет? Если согласилась от растерянности, от неожиданности… А, может, она боится его, странного человека, притащившего её в заброшенный двор…»

– Тоня, если не хочешь идти, ты можешь…

Но она уже направлялась в сторону торгового центра, где продавалось всё: от сувенирных талисманов от сглаза до вечерних платьев.

Она выбрала свободный тёмно-синий наряд со скромной кружевной отделкой и настояла на том, что заплатит сама. Антон не возражал, снова опасаясь спугнуть удачу, так нежданно тронувшую его за руку в Тёмной церкви Каранлык Килисе. А он отчётливо ощущал, что это была именно удача.

На обратном пути на минуту выглянуло солнце, и дальние холмы, совершенно тусклые до того, вдруг мягко зазолотились, будто их накрыли шелковистой парчой.

– Посмотри, посмотри! – воскликнула Тоня. – Как необыкновенно и как неожиданно!

– Да, – сказал Антон, весь охваченный предчувствием чего-то уникального и важного, что должно случиться совсем скоро. Предчувствием чего-то такого, что ни в коем случае нельзя упустить.

Когда они подкатили к гостинице, уже смеркалось. На заднем дворе, у помойки, куда выбрасывались отходы ресторана, грызлись каппадокийские псы.

Войдя в холл, Антон подозвал Мустафу:

– Это госпожа Антонина. Ей нужен отдельный номер.

Мустафа не задавал лишних вопросов. Только тряхнул головой, отчего феска съехала на лоб.

– Вид у него впечатляющий, – шепнула Тоня.

– Он работает здесь в должности картинного турка для развлечения постояльцев, – сказал Антон.

Тоня усмехнулась.

– Любишь окружать себя людьми, играющими роли? Он – картинного турка. А я буду изображать твою жену.

– Во-первых, я не окружал себя Мустафой. Он сам всех собой окружает. Во-вторых, Тоня, повторяю, что если ты… если тебе…

– Я иду переодеваться, – кокетливо сказала она, – какой там номер комнаты?

Когда спустя час она вышла подкрашенная в свободном ультрамариновом платье с оборками, то выглядела невероятно хорошенькой. Глубокий тёмно-синий цвет придавал красивый оттенок её серым глазам. Её волосы и губы блестели в уютных отблесках бра. Кожа стала золотистой и тёплой. Сама Тоня понимала, что выглядит хорошо, и от этого во взгляде её вспыхивали озорные искорки. Наряд не требовал никаких украшений. Они лишь отвлекли бы внимание от облачённой в него женщины.

– Ты чудесна! – восхищённо сказал Антон и поцеловал ей руку.

За ужином Тоня мало что понимала. Видя рядом с собой трёх турецких дельцов, усатых и черноглазых, она совершенно не отличала их лиц от лица Мустафы, и ей мерещилось, будто это «картинный турок» размножился, переоделся в европейский костюм и сидит теперь здесь, тремя языками болтая что-то о налогах и отоплении скальных пещер в зимний период. Тоня улыбалась, кивала, поддакивала, делала заинтересованный вид, когда один из собеседников затеял лекцию о кебабах и их значении в турецкой культуре.

– В Турции, – с гордостью вещал он, – в каждой провинции свой кебаб. А провинций у нас восемьдесят одна…

– Тогда получается, что турецкая культура чрезвычайно богата, – сказал Антон, улыбаясь Тоне.

– Да, да, да, – лопотал турок, – всем, конечно, известен аданский кебаб. Отличный кебаб, никто не спорит. Но и в кебабах из Эрзурума или Газиантепа есть своя прелесть…

Его окончивший какой-то гуманитарный факультет компаньон, чьи интересы простирались несколько дальше кулинарии, заговорил о Пьере Лоти и прекрасной Азиаде, о блестящих европейских офицерах, влюблявшихся в гаремных красавиц. Это привело к тому, что наследники империи затосковали о почившем османском величии.

– Во времена расцвета нашего государства, – сказал один из них, – султан сидел на праздничной трибуне в то время, как мимо маршировали представители всех ремёсел и заведений города. Шли верблюды, нагруженные драгоценными товарами. Пекари выпекали хлеб прямо на демонстрационных повозках, стекольщики рисовали на стекле узоры, торговцы сладостями несли клетки с сахарными попугаями, парикмахеры брили клиентов, будучи подвешенными вверх ногами. Вообразите себе, в шествиях участвовали даже пациенты домов сумасшедших вместе со своими цепями и Аллах знает, чем ещё…

– Дорогая Тоня-ханым, – сказал другой собеседник, – не слушайте про этих сумасшедших. Вам понравилось бы жить в эпоху тюльпанов. Это было в семнадцатом веке при султане Ахмеде III. В Турции тогда началась настоящая тюльпаномания. Цветок называли золотом Европы, хотя происходит он из азиатских степей. Представьте себе весеннюю ночь, полнолуние, роскошные дворцовые сады, где развешаны клетки с певчими птицами. Прекрасные насельницы гарема гуляют по оранжереям и между клумбами, а султан развлекает их музыкой, стихами и танцами. По саду же расхаживают живые черепахи со свечами на панцирях и освещают тюльпаны.

– Женщина должна жить в роскоши, – произнёс третий компаньон, уже изрядно набравшийся ракии.

– В чём выражается турецкая свобода? – неожиданно вопросил первый собеседник. – По-моему, в несоблюдении правил дорожного движения. Когда турецкий водитель сворачивает в неположенном месте или плюёт на сигналы светофора, когда заезжает на тротуар или не пропускает пешеходов, этим он как бы заявляет о своём несогласии с разными глупыми ограничениями, навязанными обществом. Именно на дороге мы чувствуем себя настоящими творцами нашей жизни!

– В Стамбуле невероятно плотное движение. Честно говоря, мне было немного страшно, – заметила Тоня, и Антону захотелось немедленно защитить её ото всех опасных шофёров Турции.

Затем они говорили о недвижимости, о курсах валют, о таможенных формальностях, об увеличении туристического потока, немного о Великих Каппадокийцах и о землетрясении, разрушившем тут в середине двадцатого века город Зелве.

«Ты скучаешь по ней, – думал Антон. – А разве можно скучать по женщине, сидящей прямо рядом с тобой? Это какая-то глупость. Вот она здесь с этим своим смешным профилем, с глазами, ставшими в полумраке фиалковыми или какими там ещё принято говорить… Веки до сих пор припухшие, хотя слёзы давно высохли… Нет, всё-таки удивительно, как можно соскучиться, сидя почти впритык…»

Ко всеобщему удовольствию, около полуночи каппадокийский ужин, наконец, завершился.

Антон и Тоня стояли в полутёмном коридоре. В её глазах он видел испуг и немую просьбу: «Не надо…». «Если ты сейчас что-нибудь сделаешь или затащишь её к себе, то всё пропадёт… Это хрупкое, только рождающееся, с прозрачными неокрепшими крыльями… оно может просто не выдержать…»