Он отлично запомнил тот вечер. Ввалился в дверь, аппетит похитили конкуренты. Осел в кресло, стал рассказывать, так, мол, и так, устал, Альбиночка, всё может обернуться огромной потерей. Она сосредоточено мазала кремом ухоженные руки. На синей глади неподвижных глаз водомерками застыли зрачки. С таким отстранённым взглядом ему не доводилось сталкиваться. Через пару дней – ещё несколько попыток. «Брось… ты – здоровый мужик. Прекрати ныть…». Будто зимой на мороз выставила в одном белье. «Ты отбираешь мою энергию, – сказала она тогда тоном, не терпящим возражений. – Держи свой негатив при себе!». Той ночью Антону приснился красивый вампир, питающийся его кровью.
Потом он сох, как муха в паутине. Всё-таки он любил Альбину, наверное, любил, думал, вдруг это из-за него она стала такой. Старался заботиться до того дня, как она, наряженная и надушенная, объявила: знаешь, нашла, наконец, настоящего человека, понимающего, отзывчивого, не такого равнодушного, ухожу, бай-бай. Она, оказывается, давно торчала на сайте знакомств под ником Лиловая луна.
К тому моменту у Антона уже оставалось совсем немного крови, и он не почувствовал радости избавления. Только разочарование, что не сложилось. Запрограммирован он что ли, как родители, на семейное фиаско? Его огорчало повторение их сценария. Поднося чемодан к такси, он пожелал Альбине всего наилучшего. Кати, кати к новой жертве, наивно подставившей шею под твои хорошенькие клыки… Синьора Вампиресса…
Вот о чём вспоминал Антон по дороге в Гёреме. Спустя два года он всё ещё мучительно терзался из-за развода с вампиркой Альбиной. Винил то себя, то её, то обоих, то никого. Отвлекала лишь сложная работа да немыслимое количество препятствий, преодолённых им, прежде чем он приблизился к осуществлению давней мечты: открыть своё дело в Каппадокии.
***
Я увидел её случайно в маленькой картинной галерее, куда забрёл, оттягивая возвращение домой к мерзкой самодурке. Я – взрослый мужчина – жил с сестрой моей матери, бездетной тощей, хоть и вечно жрущей, бабкой и ничего не хотел в жизни менять. Точнее всё чего я желал до того дня – дождаться смерти старухи и заполучить квартиру. Тётка была бывшей школьной училкой со всеми проблемами, вытекающими из этой деформирующей личность профессии. Не способная забыть свои роскошные навыки издевательства над людьми, родственница моя круглосуточно кого-то поучала, наставляла, отчитывала, и ничто не могло её заткнуть. Она была перманентно во всём права. Научившись не вслушиваться, я относительно легко терпел её нотации ради своей цели – квартиры, но так как прочим тёткиным знакомым ничего не светило, то после выхода на пенсию она быстро обнаружила себя в полном одиночестве. Ей оставалось теперь воспитывать соседей, которых она ловила на лестничной клетке, а если ленилась туда выходить, то орала на них прямо из-за стены, дополняя словесное воспитание ударами батоном сухой колбасы. Грызть колбасу она уже не могла, зато использовала как палку. В такой однообразной, хотя и буйной атмосфере мы прожили с ней долгие годы (колбасу изредка заменяли другие предметы), пока я на свою беду не заглянул в ту галерею.
Всё произошло вот как. Снова невовремя накатила зима, я бродил по улицам и замёрз. Рассчитывал согреться, однако зал был холодный и неуютный, как дырявый ботинок. Отовсюду сквозило. («Картинам нужна прохлада», – объяснили мне). Я принялся бесцельно бродить по помещениям. На выставке советских художников живых людей было мало, зато полотна отвратительно кишели колхозниками, стахановцами, метростроевцами, пионерами и комсомольцами, неестественно крупными мужиками и бабами, крепкощёкими девицами с упитанными и румяными (почему-то я уверен) задницами. К старости им не грозило превратиться в мою худосочную тётку.
Все эти товарищи раздражали развитым своим видом меня, хоть и высокого, но бледного субъекта с мучнистым цветом лица, с неопределённым цветом волос, живущего со сварливой тёткой, происходившей из той же эпохи, что и передовики производства, но отчего-то на них вовсе не похожей.
Так вот, эти швеи, механизаторы, доярки и даже их пышущие благополучием коровы вызывали во мне тошнотное чувство. Я хотел уйти, но там оставался ещё один зальчик. «Хоть что-то в жизни доведу до конца, – решил я. – Хотя бы осмотр этой гнусной экспозиции». Я зашёл туда, и там возле картины с лыжницей, скользящей в направлении нарядного зимнего леса, стояла та девушка. Её длинная шея как-то по-черепашьи выглядывала из воротника свитера, создавая потешный эффект, не слишком лестный для барышни. Самым нелепым образом я моментально вообразил, что ей, как и мне, неловко среди крепких героев советских пятилеток. «Такая тонкая шея, вот-вот переломится пополам… она должна страдать в окружении этого живописного мясного излишества».
Я встал у соседней картины. На ней изображался полнокровный красавец в военной форме, весело глядящий на толпу молодых женщин и детворы. Он вызывал во мне зависть. Хоть он и был ненастоящий, но ведь с кого-то его писали. Я стал осторожно наблюдать за девушкой. Она очень заинтересовано рассматривала полотно с лыжницей, словно видела на нём что-то хорошо знакомое, потом достала из сумки платок и высморкалась весьма громко, однако меня это не оттолкнуло. Какое-то время мы постояли, глядя каждый на свою картину. Я косил глазами. За окном повисла огромная, похожая на перину, туча. Девушка медленно развернулась и направилась к выходу. Я двинулся за ней. Как подступиться? Что сказать? Здравствуйте, Вы похожи на черепаху. Можно с Вами познакомиться? Я работаю охранником грёбаного коммерческого центра, набитого складами убогих интернет-магазинов (дешёвые украшения, индийские прибабахи, некачественные скатерти и криво пошитое бельё) … Немыслимо… совсем невозможно…
Тем временем мы уже спустились в гардероб. Она протянула сотруднице прозрачно-слюдяной номерок. Какая точёная рука… Этой рукой она забрала свой малиновый пуховик и, доставая из его рукава шапку и шарф, уронила их на пол. Ах, они упали, словно пушистый котёнок… Прекрасный шанс… Я кинулся буквально к её ногам, схватил мягкие душистые вещи (с трудом удержался от того, чтобы не погрузить в них лицо) и подал ей. «Спасибо», – сказала она, улыбнувшись. В её голосе и манерах была необыкновенная прелесть, мгновенно стирающая нелепую схожесть с вытянувшей шею черепахой. Когда-то мне рассказывали о женщинах, обладающих вместо стандартной красоты необыкновенным женским магнетизмом. Этот магнетизм, как утверждали его свидетели, выражался в тембре голоса, его интонации, жестах, наклонах головы, в движениях, в неподвижности, в чём-то таком этаком, чему невозможно дать определение. Так вот, когда она произнесла своё скромное «спасибо», меня шибануло. Это были голос и манеры женщины в многократной степени. «Девушка, – хрипло произнёс я, – у вас очень интересное лицо. Мне бы хотелось его нарисовать. Я – член Союза художников.»
Вот какая беспардонная ложь выскочила у меня под воздействием, видимо, каких-то гормонов, влекущих самца к самке. С невыразимо чарующим жестом она надела белую шапочку и затем, пряча серые глаза, ответила: «Простите, я не могу…» «У вас нет времени?» «Да… то есть нет… просто не могу, извините…»
Она вышла на улицу. Я – следом. В тот момент кто-то вспорол висевшую над нами перину, и из неё посыпался пух – огромные хлопья, мягкие и прохладные. Стало глухо и тихо, как будто уши зажали подушкой. Облепленная снежным пухом, она спешила к метро. Меня гнало за ней какое-то незнакомое азартное чувство. «Я выслежу тебя, выслежу, где бы ты ни скрывалась».
На платформе она отряхивалась, потом кому-то звонила (с моего места в удалении я не слышал разговора), потом с безразличным выражением смотрела в чёрный туннель, ожидая появления золотистых глаз поезда. На меня она не оглядывалась.
Я выследил её. Она жила в большой, сложенной из рыжих плит, сталинке возле метро Алексеевская. Очень приличный домина с зарешеченным подъездом и, вероятно, охранником внутри. По-мышиному пискнул домофон, когда она приложила к нему ключ. Через пару секунд утроба внушительного подъезда скрыла её малиновый пуховик, а я, бесцельно потоптавшись и поглазев на окна, отправился домой, ощущая неведомое доселе смятение чувств.
