— Из Москвы мы пройдем к Баренцеву морю: этот отрезок нам хорошо знаком. А дальше ложимся курсом через Северный полюс! Полюсов, как известно, на севере четыре: географический, магнитный, полюс холода и Неприступности. Впервые в истории человечества на одномоторном самолете нам предстоит пересечь этот самый полюс Неприступности. На карте, как видишь, здесь пока белое пятно...

Он взял со стола книгу Амундсена и прочитал вслух: «Сколько несчастий годами и годами несло ты человечеству, сколько лишений и страданий дарило ты ему, о бесконечное белое пространство! Но зато ты узнало и тех, кто сумел силой бросить тебя на колени... Но что сделало ты со многими гордыми судами, которые держали путь прямо в твое сердце и не вернулись больше домой? Что сделало ты с отважными смельчаками, которые попали в твои ледяные объятия и больше не вырвались из них? Куды ты их девало? Никаких следов, никаких знаков, никакой памяти — только одна бескрайная, белая пустыня!..»

— Скажи по правде, а не страшно?

Чкалов посмотрел мне в глаза:

— Умереть не боюсь. Но умереть всякий может. Страшна не смерть — другое... Не выполнить наказ Родины. Понял? Понял, какой груз везем на крыльях?..

И он с таким выражением поглядел в темное окно, будто хотел увидеть там сквозь грозную неизвестность свой завтрашний день.

...Весь мир с напряжением следил за перелетом трех отважных русских летчиков. Уже третьи сутки находились они в воздухе, пробиваясь к берегам Северной Америки.

Грозовые облака висят над Москвой. Дождь и сумерки навевают тоску. Где самолет? Почему прервалась связь с экипажем? Не погиб ли он над безлюдными льдами Арктики? Тревожные мысли не дают покоя. И вдруг сквозь дождь и ветер, сквозь бурю п шторм в Москву долетел еле уловимый голос Чкалова:

— Обещание, данное в Кремле, выполнено. Мы пересекли Северный полюс, принеся на наших крыльях дружбу советского народа народу Америки!

Какой это был счастливый день: друзья долетели!

Домой герои возвращались через Атлантический океан на пароходе «Нормандия». Я встретил экипаж на границе.

Чкалов заметно устал и осунулся.

— Да, полет был трудный, — рассказывал он. — Пройдут годы, и полет на полюс, возможно, будет простой прогулкой. Но пусть потомки знают, что в наше время это было не просто. Мы мерзли, обледеневали, падали в обморок от кислородного голодания. Мы седели в несколько страшных мгновений. Но мы всё преодолели. А почему? Это было задание Родины.

Однажды Валерий Павлович пригласил к себе на дачу в Серебряный бор близких друзей.

— Послушаем музыку!

Среди гостей были Иван Семенович Козловский, скульптор Менделевич, Ирина Федоровна Шаляпина. Одноэтажный деревянный домик стоял на отлете. Чкалов вынес на веранду патефон, вынул из ящика пластинку.

— Чайковский! — сказал он с уважением.

Бесшумно закружился черный диск и нежные звуки вальса из «Лебединого озера» поплыли над притихшими деревьями. Чкалов сидел в кресле и задумчиво смотрел на далекие звезды. О чем думал он? Может быть, эта музыка напоминала ему полет над безмолвной снежной пустыней? Или он вспоминал свое детство, когда вечерами сидел с ребятами на высоком берегу Волги и вот так же глядел на звезды, мечтая о будущем?.. Незаметно для себя Чкалов выводил в воздухе рукой мелодию вальса, словно рисуя ее в пространстве и дирижируя невидимым оркестром.

Мы слушали финал Четвертой симфонии Чайковского, «Элегию» Массне и «Персидскую песню» Рубинштейна в исполнении Шаляпина.

Валерий Павлович вдруг как-то таинственно взглянул на Ирину Федоровну:

— Ну, а теперь мое самое любимое!

И мы снова услышали могучий голос Шаляпина, певшего с хором «Вниз по матушке, по Волге». Суровое лицо Чкалова осветилось радостным светом. Казалось, что это запел не великий русский певец, а он сам, родившийся и выросший на крутых берегах Волги.

Чкалов был счастлив, что доставил друзьям удовольствие. Гости просидели почти до рассвета. Несколько старинных романсов спела под гитару Ирина Федоровна. Чкалову особенно нравился романс «Расставаясь, она говорила...». Пел в этот вечер и Иван Семенович Козловский.

Мы возвращались домой, в Москву, уже на рассвете. Небо заметно посветлело. Козловский восхищался удивительной одаренностью Чкалова:

— Меня, — говорил Иван Семенович, — всегда поражало в нем умение тонко чувствовать и понимать музыку. Вы обратили внимание, как он любит оперу? Я ведь не раз видал его на «Борисе Годунове», «Князе Игоре», «Тоске». Часто встречаю его и на концертах симфонической музыки. А уж о песнях народных и говорить не приходится! Понимает и чувствует глубоко. Песни любит широкие, просторные, как Волга... Подумайте только, в Америке, среди этого шума, рекламы, бесконечных банкетов и митингов, он нашел время, чтобы купить пластинки с записями концертов Рахманинова, произведений Бетховена, Чайковского, Римского-Корсакова, Мусоргского. Разыскал записи народных песен и арий из опер в исполнении Шаляпина. Это ли не свидетельство глубокой влюбленности Чкалова в музыку!

— Помню, — продолжал Иван Семенович, — как однажды в гостинице «Москва» мы с Корнейчуком решали, нужно ли украинскую оперу «Катерина» на слова Тараса Шевченко переводить на русский язык? Я напевал арии из оперы, а Корнейчук пробовал переводить. «Публику» представлял находившийся в номере Чкалов. Мы мучительно отбирали разные варианты текста и музыки, размышляли, спорили, сомневались. Но последнее слово осталось за Чкаловым. Он сказал: «Раз мне, волжанину, все понятно и на украинском языке, и музыка доходит до сердца, не усложняйте, ставьте оперу в оригинале! Она будет понятна и всем другим». Мы, профессионалы — драматург и певец, — послушались его. И все сложилось так, как предсказал Валерий Павлович...

После перелета я вместе с чкаловским экипажем отдыхал в Сочи. Однажды на море разбушевался шторм. Непроглядная темень стояла над побережьем. Было уже поздно, я сидел за столом и работал. Вдруг кто-то открыл дверь — резкий сквозняк поднял к потолку занавеску, разложенные листы бумаги разлетелись по комнате. На пороге стоял Чкалов.

— Скучно одному, тоскливо. Заглянул на огонек.

Я знал причину его тоски: Валерий Павлович рвался в Испанию, ему не терпелось переведаться в бою с фашистскими асами. Но его не пускали. Присев на диван, он мрачно курил. Докурив папиросу, встал.

— Пойду.

— Куда же ты? Погляди, какая гроза надвигается. Оставайся ночевать.

— Нет, пойду.

И он ушел. Погасив свет, я подошел к окну. На дворе шумели деревья. Начинался южный ливень. Из Летнего театра, стоявшего неподалеку в парке, сквозь шум ливня, грохот волн долетали звуки рояля. Это молодой пианист Яков Флиер готовился к международному конкурсу.

Я видел, как Чкалов по освещенной аллее пошагал к себе в коттедж. Но, услышав музыку, остановился, присел на старый пень. Опустив голову на руки, он остался недвижим... Дождь припустил сильнее, но Чкалов не двинулся с места. Что-то трагическое было в этой картине: темный парк, тропический ливень, сопровождаемый музыкой Листа, одинокая, застывшая фигура Чкалова, похожая на изваяние Родена...

Расскажу еще об одном памятном дне в жизни Чкалова.

Однажды Валерий Павлович позвонил мне по телефону:

— Приезжай немедленно!

Через четверть часа я уже входил к нему. Валерий Павлович брился.

— Поздравь, брат!

— Поздравляю, но с чем?

Он весело намыливал подбородок и выглядел именинником:

— Такие дни бывают лишь раз в жизни!

— Не понимаю, ты — Герой Советского Союза, у тебя ордена...

— Еду получать партийный билет! — торжественно объявил Чкалов. — Я так долго ждал этого дня! И сегодняшний день — у меня самый счастливый!

Он снял со спинки стула пиджак.

— Знаешь, мое сегодняшнее состояние могла бы выразить только музыка. И если бы я был композитором, то обязательно создал бы симфонию! Но пока мы с тобой еще не композиторы, послушаем вот эту пластинку...