Сняв с полки книгу, Софья Андреевна привычно нашла нужную страницу и прочитала: «...Дядюшка, ни на кого не глядя, сдунул пыль, костлявыми пальцами стукнул по крышке гитары, настроил и поправился на кресле. Он взял (несколько театральным жестом, отставив локоть левой руки) гитару повыше шейки и, подмигнув Анисье Федоровне, начал не „Барыню“, а взял один звучный, чистый аккорд и мерно, спокойно, но твердо начал весьма тихим темпом отделывать известную песню „По у-ли-и-ице мостовой“». Помните, это в «Войне и мире», когда Наташа Ростова с братьями гостит у дядюшки?

И дальше с увлечением продолжала читать Софья Андреевна: «Прелесть, прелесть, дядюшка! еще, еще! — закричала Наташа, как только он кончил. Она, вскочивши с места, обняла дядюшку и поцеловала его. — Николенька, Николенька! — говорила она, оглядываясь на брата и как бы спрашивая его: что же это такое?

Николаю тоже очень нравилась игра дядюшки. Дядюшка второй раз заиграл песню. Улыбающееся лицо Анисьи Федоровны явилось опять в дверях, и из-за ней еще другие лица...

играл дядюшка, сделал опять ловкий перебор, оторвал и шевельнул плечами.

— Ну, ну, голубчик, дядюшка, — таким умоляющим голосом застонала Наташа, как будто жизнь ее зависела от этого. Дядюшка встал, и как будто в нем было два человека — один из них серьезно улыбнулся над весельчаком, а весельчак сделал наивную и аккуратную выходку перед пляской.

— Ну, племянница! — крикнул дядюшка, взмахнув к Наташе рукой, оторвавшею аккорд.

Наташа сбросила с себя платок, который был накинут на ней, забежала вперед дядюшки и, подперши руки в боки, сделала движение плечами и стала...»

— Дальше помните, — обращается ко мне Софья Андреевна,— Толстой спрашивает: «Где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала, — эта графинечка, воспитанная эмигранткой-француженкой, — этот дух, откуда взяла она эти приемы?.. Но дух и приемы эти были те самые, неподражаемые, неизучаемые, русские, которых и ждал от нее дядюшка».

Эту сцену забыть невозможно! А помните, как ряженые мчатся на тройках! Толстой любил молодость и раздолье!

В праздничные дни яснополянские крестьяне приходили сюда, к дому, пели, плясали, водили хороводы...

Помню, как однажды в яркий весенний день толпа яснополянских крестьян в праздничных одеждах — в ярких платках, расшитых сарафанах — с песнями подошла к нашему дому. Лев Николаевич вышел к хороводу, слушал песни и любовался плясками. Пятилетняя девочка Нюша, дочь крестьянина Кандаурова, выскочила на круг и, смеясь и подпевая хору, стала лихо отплясывать «Барыню»! Толстой смотрел на нее и широко улыбался. На другой день он записал в своем дневнике: «Милые крошки девочки...».

И я будто наяву увидел зеленую лужайку у белого дома, праздничный хоровод и ту бедовую девчушку, отчаянно отплясывающую «Барыню». Увидел и улыбающегося Толстого в парусиновой блузе до колен и в соломенной шляпе с широкими полями.

— Софья Андреевна, а вы не помните, какие песни пели тогда в хороводе?

— Помню. «Во лузях» и «Как со вечера пороша...». Лев Николаевич эти песни очень любил.

Я хорошо знал Владимира Владимировича Маяковского, не раз встречался с ним, вместе мы выступали на литературных вечерах.

Еду на Красную Пресню, где живут Маяковские; очередная передача «Встреча с песней» посвящается Маяковскому.

Людмила Владимировна, старшая сестра поэта, встречает нас на балконе. Она показывает, как удобней протянуть на третий этаж провод микрофона. Поднимаемся в квартиру, где часто бывал Маяковский. Здесь, в родной семье, он отдыхал.

А вот и Александра Алексеевна, маленькая, седая, приветливая, с тихим, ласковым голосом, мать, вынянчившая и воспитавшая поэта-гиганта. Ей уже за восемьдесят лет.

По радио передают грузинские песни, и разговор у нас совершенно естественно завязывается о Грузии, где прошло детство Маяковского, о песне.

— Мы жили тогда в селении Багдади, — вспоминает Александра Алексеевна. — Это очень красивое место, кругом горы, внизу шумит река Ханис-Цхали, синее небо, тополя. Во всем селении только одна наша семья была русской, а все соседи — грузины. Жили мы душа в душу. Мой муж, Владимир Константинович, служил лесничим. Потомок запорожских сечевиков, он был высокого роста, широкоплеч, с голосом удивительной силы. Все это передалось и Володе. У нас в семье часто говорили об Украине, ее истории, литературе. Муж очень гордился тем, что был родом из запорожцев. Он хорошо знал и украинский, и грузинский языки. Дети — Оля и Володя — тоже говорили по-грузински.

На Кавказе ведь очень любят песни. Соберутся за столом и поют. Муж знал много песен и русских, и грузинских, и украинских. Он пел в лесу, дома, на лошади...

Вот я услышала сейчас по радио грузинскую песню «Сулико» и сразу вспомнила Багдади. Вечер. Шумит река. Муж возвратился с работы и сидит на ступеньках балкона, у него на коленях Оля и Володя. Он обнял детей за плечи, и они втроем поют. Какие песни пели? «Есть на Волге утес», «Укажи мне такую обитель», «Как ныне сбирается вещий Олег», «Баламутэ, выйди з хаты», «Засвистали козаченьки», «Реве тай стогне Днипр широкий», «Сулико». Очень муж любил читать вслух стихи Шевченко...

Александра Алексеевна оживляется, в ее черных глазах зажигаются искорки нежности.

— У нас часто собирались гости, и они всегда просили маленького Володю петь и читать стихи. А чтецом он был с четырех лет. Читал Лермонтова, Пушкина, Некрасова. Гостей не стеснялся, хотя сам был чуть повыше стола.

Помню, держался за платье, потом научился читать — и вдруг как-то сразу повзрослел. Я не заметила, как и вырос. А когда поступил в гимназию, его увлекли уже другие дела.

Песни он любил, но совершенно не выносил слащавых и пошлых романсов. А песни народные — русские, грузинские, революционные — любил и пел сам. В дни революции 1905 года он вместе с товарищами по гимназии разучивал по-грузински «Варшавянку», «Смело, товарищи, в ногу».

Многим казалось, что Володя рос грубым, нелюдимым, а ведь он был добрый и нежный. Вот я прожила уже восемьдесят с лишним лет и постоянно думаю, какое доброе у него было сердце! Он рос без отца, рано начал зарабатывать, и его воспитание лежало на мне. Я с ним всегда разговаривала ласково. Лаской он платил и мне. Когда мы переехали в Москву, Володе было четырнадцать лет. Он уже дружил со студентами. У нас в квартире жил студент консерватории Николай Хлестов. Володя всегда просил его:

— Ну, Коля, спой мне: «О, дайте, дайте мне свободу...». Очень он любил арию князя Игоря.

А когда Володя уходил из дому, он часто напевал:

Александра Алексеевна смотрит на портрет сына, где он снят веселый, улыбающийся, с черной собакой на руках, и говорит негромко:

— Он был хороший сын...

Белопалубный красавец-корабль «Сергей Есенин» по синей Оке держит путь на родину поэта — в село Константиново. С Шурой Есениной, младшей сестрой поэта, мы стоим на верхней палубе и любуемся рязанскими раздольями.