Вторая линия доказательств ведущей роли способности к совместным намерениям идет от онтогенеза человека. Чисто физически младенцы способны показывать на что-либо и жестикулировать руками и телом на уже достаточно ранних этапах своего развития, и у них, казалось бы, есть хотя бы какие-то мотивы, которые использование кооперативной коммуникации могло бы удовлетворить — к примеру, заставить другого сделать что-либо с помощью просьбы, а возможно, также, и поделиться с ним эмоцией. Но, тем не менее, младенец не способен к кооперативной коммуникации до достижения года, т. е. того же возраста, в котором он начинает проявлять навыки разделения намерений в процессе совместной деятельности с другим людьми. Это онтогенетическое совпадение во времени в данном случае проявляется не столь явно (поскольку множество всего происходит именно в районе одного года жизни), но, безусловно, наводит на размышления. А начиная с года, в указательном жесте и других жестах младенцев уже видно наличие совместных знаний, кооперативных мотивов и, возможно, взаимных установок, связанных с кооперативностью и коммуникативными намерениями, по Грайсу; тем не менее, в данной области также необходимы исследования для доказательства этих эмпирических наблюдений.
И снова, как и в случае с человекообразными, имеется критика с обеих сторон. Некоторые исследователи младенчества, хотя и не выступают непосредственно по этому вопросу, склонны считать, что дети начинают пользоваться чем-то вроде кооперативной коммуникации значительно раньше, нежели у них появляется указательный жест в районе одного года жизни (например, см. Trevarthen 1979). И напротив, есть ученые, полагающие, что мы слишком великодушны в интерпретации указательного жеста у годовалых детей как альтруистического управления психическими состояниями других (напр., Carpendale, Lewis 2004). Но как и в случае человекообразных обезьян, это в основном исследователи, которые больше сфокусированы на наблюдении в естественных условиях, нежели на экспериментах, и мы полагаем, что современные экспериментальные исследования, обзор которых представлен в главе 4, подтверждают нашу позицию о ментальной и альтруистической структуре ранней коммуникации. Никаких опровергающих это утверждение экспериментальных исследований нет.
Ведущие теоретические доказательства того, что совместная интенциональность (разделение намерений) является основой человеческой кооперативной коммуникации, исходят из попыток философского анализа коммуникации, предпринятых такими классиками науки, как Витгенштейн (Wittgenstein 1953), Грайс (Grice 1957; 1975) и Льюис (Lewis 1969), а также такими современными исследователями, как Спербер и Вилсон (Sperber, Wilson 1986), Кларк (Clark 1996), Левинсон (Levinson 1995; 2006) и Сёрль (Searle 1969; 1995). Я ни в коем случае не утверждаю, что с теоретической точки зрения сделал нечто, что значительно выходило бы за пределы представлений этих ученых, по я попытался, собрав воедино их наиболее продуктивные идеи, сформулировать некие новые соображения применительно к коммуникативной деятельности человекообразных обезьян, детей и, возможно, предков человека. Очевидно, что центральным объединяющим понятием здесь выступает нечто вроде рекурсивного считывания мыслей и намерений (как, например, представлено в табл. 3.1). Таким образом, мы наблюдаем то, как интерпретация человекообразными намерений и внимания окружающих превращается в совместные намерения, общее внимание и коммуникативные намерения у человека; кооперативные мотивы, направленные на общение — в принимаемые обоими коммуникантами установки и даже правила кооперации; «естественные» коммуникативные жесты — в коммуникативные конвенции. Все эти изменения происходят благодаря некой рекурсивно организованной способности к взаимным интерпретациям между двумя или более людьми, каждый из которых знает то, что знает другой, и так до бесконечности — по крайней мере, при одном из возможных взглядов.
Термин «взаимное знание» (mutual knowledge) был впервые использован в контексте понятия коммуникации Льюисом (Lewis 1969) в его работе, посвященной анализу координирующих конвенций. Спербер и Вилсон (Sperber, Wilson 1986) не приветствуют этот термин вследствие его чрезмерной категоричности и, интерпретируя те же явления, предпочитают говорить о взаимном (mutual) когнитивном контексте и взаимных проявлениях. Кларк (Clark 1996) использует термин «совместный контекст» (common ground) как более нейтральный для описания данного феномена, a Searle (1995) просто говорит о коллективной интенциональности, или «мы-интенциональности» (we-intentionality). Исследователи много спорят о том, подразумевает ли все это наличие рекурсивности, или же «мы-интенциональность» во всех ее проявлениях скорее стоит описывать как элементарный психологический феномен без всякой способности встать на место другого. Мое же мнение таково: то, как мы описываем «мы-интенциональность» — с теоретических позиций, как элементарный феномен, или как нечто, возникшее из способности индивидов вставать на позиции друг друга, — зависит от того, что мы пытаемся объяснить. В объяснении того, как современный человек действует в реальном времени, понятие рекурсивности, возможно, не является адекватным, а скорее подойдет примитивный термин «мы-интенциональность». На самом деле, я думаю, что это именно то, что делают очень маленькие дети: они просто отличают те ситуации, в которых мы совместно внимательны по отношению к чему-либо, от тех, в которых совместное внимание отсутствует. Но по мере развития выявляются различные индивидуальные перспективы, неизбежные при разделении с другими и приобщении к другому опыту (скорее всего, в результате не слишком гладко протекающих взаимодействий, когда оказывается, что предполагаемое взаимное не является таковым), возможно в соответствии с гипотезой Баррези и Мура (Barresi, Moore 1996). Я ранее ссылался как на доказательство наличия рекурсивности на тот факт, что во взаимном мысленном обмене позициями помехи могут возникать на разных уровнях, а люди в итоге и диагностируют, и преодолевают их по-разному; но реальных данных в пользу этой гипотезы не так много. Если же говорить об эволюционном развитии, то я полагаю, что утверждение, что «мы-интенциональность» единовременно развилась в полноценное эволюционное новообразование, выглядит крайне неправдоподобно. Скорее всего, это тот случай, когда в какой-то момент люди просто начали осознавать нечто вроде «он видит меня видящим это», и только позже явно проявилась полноценная рекурсивность, цикличность этого понимания.
Наконец, исходя из третьей гипотезы — о природе именно коммуникативных конвенций, — я предположил, что полностью произвольные коммуникативные условные обозначения, такие, как в звучащем языке, могли появиться только через посредничество более «естественных», основанных на действиях жестах (появившихся, в свою очередь, в рамках совместной деятельности, структурированной совместным вниманием), и благодаря естественным реакциям человеческой психики, таким, как прослеживание направления взора окружающих и интерпретация их действий как имеющих под собой некое намерение. Возможно, лучшее доказательство этого предположения содержится в появлении языка в раннем детстве. Хотя младенцы отлично могут встраивать появляющиеся извне звуки в имеющийся у них опыт и даже имитировать голосовые сигналы, будучи нескольких месяцев от роду, они не овладевают языковыми конвенциями до момента участия вместе с другими людьми в совместной деятельности, структурированной совместным вниманием, что происходит примерно в год жизни. И конечно, уровень участия детей в такого рода деятельностях прямо пропорционален тому, насколько быстро они овладевают первыми коммуникативными конвенциями (см. обзор в Tomasello 2003). Также для конвенциональной коммуникации, безусловно, необходимы развитые навыки имитации действий окружающих и, возможно, различных коммуникативных ролей (а также их смены), что необходимо, во-первых, для гарантированной передачи конвенций из поколения в поколения, а во-вторых, для знания о том, что они разделяются всеми участниками данного культурно-исторического процесса.
