6.3.3. Грамматичность как нормативность
Почему люди разных культур так часто рассказывают истории? В главе 5 мы изложили эволюционные причины, по которым люди делятся информацией, эмоциями и установками с другими. Такое приобщение к опыту друг друга является способом расширения совместных знаний, а тем самым — и коммуникативных возможностей, что, в свою очередь, делает нас более похожими на окружающих и увеличивает наши шансы на социальное принятие (social acceptance). Вспомним, что сходство с группой играло ключевую роль в процессе культурного группового отбора. Рассказывание нарративов способствует этому процессу, поскольку только члены нашей группы знают наши истории, а также важным объединяющим механизмом является наша одинаковая оценка героев и их действий (см. Bruner 1986, который выделяет в нарративах «пространство действия» — «the landscape of action» — и «пространство оценки» — «the landscape of evaluation»).
В главе 5 мы также показали, что этот процесс приводит к возникновению социальных норм. Люди испытывают сильную потребность принадлежать к какой-либо социальной группе, и групповые нормы поведения — что ты должен быть послушным, должен одеваться, есть и вести себя, как мы, — действенны лишь потому, что индивиды чувствительны к групповой оценке и санкциям (и даже предвосхищают их, испытывая застенчивость, стыд и вину). Такое давление заставляет людей быть конформными и вступать в группы. Отметим, что многие повседневные занятия членов социальной группы регулируются нормами: так мы, члены такой-то группы, собираем мед (так же, как это делали и наши предки с начала времен), так мы едим палочками, и т. п.
Феномен грамматичности — то, что определенные высказывания воспринимаются как грамматически неверные («Это не по-английски», «По-русски так не говорят»), — казалось бы, отстоит очень далеко от подчинения социальным нормам с целью избежать стыда и вины. Ио мы утверждаем, что это просто еще одна реализация на практике социальных норм повседневного поведения (подобно сбору меда и использованию палочек именно «нашим», особым внутригрупповым образом), действие которых значительно усиливается благодаря тому, что высказывания с общепринятой грамматической структурой мы слышим десятки, а то и сотни раз на дню. Схема таких высказываний в нашей коммуникации задана весьма жестко. Отметим, что искажения грамматики в тех высказываниях, которые мы слышим редко, звучат не так ужасно, как в часто используемых фразах и грамматических структурах (Brooks и др. 1999). Интересно, что представители второго поколения обучавшихся NSL, по всей видимости, обладали чувством грамматичности, которого не было у создателей языка (то есть, они замечали, что первое поколение не всегда все «делает правильно»; Senghas, Kita, Özyürek 2004). Можно предположить, что когда процесс конвенционализации разворачивается там, где индивиды приобретают современные когнитивные и социальные навыки и являются членами некоторого языкового сообщества, у них создается впечатление, что следует делать все строго определенным образом, а некоторые не умеют делать это правильно.
Многие лингвисты и философы ломали головы над проблемой грамматичности: если это не готовые правила, которым учат в школе (понятно, что владение прескриптивной грамматикой будет указывать окружающим на уровень образования и социальный статус), а что-то более глубинное, то что это? Согласно текущим представлениям, это просто еще один случай нормативности группового поведения, усиленной частыми случаями употребления до такой степени, что нарушения норм звучат странно. Это — неожиданный, но очень важный дополнительный эффект мотива приобщения/конформности/групповой идентификации в эволюции человеческого общения.
6.3.4. Резюме
Я уже вижу, как лингвисты с отвращением взирают на представленные в этом кратком изложении страшные упрощения дискурса и сложных конструкций (и, конечно же, «серьезного» синтаксиса тоже). Но мои цели здесь были просты и конкретны. Я пытался показать следующее:
• построение расширенного дискурса и нарратива создает функциональную потребность в средствах, позволяющих соотносить события друг с другом, отслеживать их участников и простраивать перспективы на будущее;
• во всех известных языках имеются грамматические средства для удовлетворения данных потребностей, но существует огромное множество путей для этого, и поэтому все языки значительно разнятся по этим средствам;
• рекуррентные дискурсивные последовательности, в которых описывается несколько событий, являются первоисточником сложных синтаксических конструкций.
У индивидов, просто запрашивающих что-либо друг у друга в момент «здесь-и-сейчас» или даже информирующих друг друга о чем-то, немного удаленном от этого момента во времени и пространстве, не возникает потребности в большинстве изощренных синтаксических средств, которые мы наблюдаем в современных языках. Возможности таких средств прямо связаны с функциональными запросами нарративного дискурса, нуждающегося в структурированных группах событий, удаленных друг от друга во времени и пространстве.
В любом случае, мы можем подытожить этапы нашего эволюционного развития в терминах грамматики просьбы, грамматики информирования и грамматики приобщения и нарратива, как это показано на рис. 6.1. В этой иллюстрации сделана попытка дать самую общую характеристику грамматических средств, возникавших в человеческой коммуникации по мере того, как различные мотивы коммуникации преобладали на протяжении эволюции. (На этой иллюстрации, также как и на рис. 5.1, термины Человек, Ранний человек разумный и Поздний человек разумный — Homo, Earlier Sapiens and Later Sapiens — используются просто как понятные и удобные ярлыки, отражающие суть этапов эволюционного развития, не более). Процесс конвенционализации, происходящий в культурно-историческом времени, здесь не описывается, но именно к нему мы обратимся после краткого подведения итогов.
Рис. 6.1. Эволюционные основания грамматики (три ступени)
Другим примером, отражающим нашу итоговую схему из трех этапов эволюции, может служить происходящее сейчас формирование пиджинов и креольских языков, появление которых вызвано социальными причинами, воздействующими на носителей различных звучащих языков. Гипотеза здесь такова, что хотя эти люди по своему умственному развитию значительно отличаются от своих предков — ранних людей, — набор грамматических структур, который они будут использовать для взаимодействия в рабочих ситуациях, недосчитается значительной доли средств структурирования, развившихся в современных языках. Чтобы попросить кого-то выкопать яму, не нужно осваивать плюсквамперфект или сочинять придаточные предложения, и это подтверждается нашими знаниями о том, что на начальных уровнях развития пиджины имеют крайне ограниченную грамматическую структуру (так называемый жаргон; McWhorter 2005). Но затем, если люди захотели делиться друг с другом полезной информацией, особенно о третьих лицах и о вещах, отдаленных во времени и пространстве, наступает второй этап. Необходимость выполнять новые функции приводит к конвенционализации некоторых серьезных синтаксических средств — таких, как контрастивный порядок слов (contrastive word order), синтаксическое маркирование, сложные именные группы и т. д. — и более сложных грамматических конструкций, вследствие чего и возникает пиджин. На стадии 3 пиджин можно назвать креольским языком, или даже полноценным естественным языком. Это происходит, когда его носители начинают идентифицировать себя как определенную культурную группу, существование которой опираегся на общий язык и, возможно, на нарративы, которыми, разговаривая на своем языке, делятся друг с другом члены этой группы.
