Таким образом, главная функция грайсовского коммуникативного намерения заключается в том, чтобы сделать мой коммуникативный акт явным для окружающих, потому что тогда начнут действовать все нормы. Если я обращаюсь к вам, и если вы поняли, что я к вам обращаюсь, вы должны будете начать со мной общаться. Если я не обращаюсь к вам, а просто надеюсь, что вы что-то заметите и поступите определенным образом, вы не будете обязаны взаимодействовать со мной. Если вы вступили со мной в контакт, и я открыто попросил вас об услуге или сообщил вам о чем-либо, тогда вам придется выполнить мою просьбу или принять мое сообщение — или объяснить, почему вы не можете это сделать. Конечно, вы можете притвориться, что вы не понимаете мое сообщение, но, когда станет отчетливо понятно, что вы меня поняли, начнет работать норма полезности. Другая, более положительная сторона этого заключается в том, что, когда что-то становится явным, оно в равной степени оказывается связанным с моей хорошей репутацией. Так, когда я обращаюсь к вам, и вы принимаете это обращение, вы подтверждаете, что играете в ту же игру, что и я. Когда я прошу вас оказать мне услугу, и вы это делаете, укрепляется ваша репутация. И, следовательно, делая коммуникативный акт явным, грайсовское коммуникативное намерение организовывает человеческое общение таким образом, что все социальные нормы и связанные с ними санкции вступают в силу. Каждому, кто сомневается в существовании сложностей, которые могут возникнуть в результате такой открыто выраженной коммуникации, нужно только представить себе невообразимые хитросплетения, возникающие из-за требований соблюдать вежливость в кооперативной коммуникации (наир., см. Brown, Levinson 1978).
Опять же, само собой разумеется, все это характерно только для людей. Нет никаких доказательств, чтобы у других приматов было что-то, похожее на пространство публичных высказываний, где вступают в силу нормативные санкции и забота о собственной репутации. Один интересный аспект такого нормативного измерения заключается в том, что его используют, чтобы наказывать тех, кто применяет новый мощный инструмент кооперативной коммуникации для достижения антисоциальных целей. Так, навыки кооперативной коммуникации и все стоящие за ними предположения о направленности партнеров по общению на сотрудничество обеспечивают возможность солгать. Ложь, как правило, срабатывает, потому что реципиенты, если только у них нет серьезных причин думать иначе, предполагают, что коммуниканты искренни и хотят принести им пользу. Социальные группы пытаются скорректировать это «непредвиденное последствие», этот изъян в прекрасном во всех остальных отношениях инструменте, создавая строгие публичные социальные нормы, карающие ложь, поэтому если кто-то солгал (не из добрых побуждений) и попался на этом, его репутация существенно ухудшится. Так, несмотря на то, что обезьяны могут скрыть что-либо от окружающих (Melis, Call, Tomasello 2006), нет никаких доказательств того, что они способны активно вводить окружающих в заблуждение или лгать им. Это связано с тем, что их общение протекает вне контекста сотрудничества, и поэтому никто не ожидает, что оба партнера стремятся принести друг другу пользу и будут искренними.
5.2.4. Резюме
Итак, мы взяли три базовых процесса, посредством которых представители эволюционной биологии объясняют появление кооперации (за пределами семейного отбора), и соотнесли их с тремя основными мотивами кооперативной коммуникации человека. А именно, чтобы объяснить удовлетворение просьб, мы использовали понятие взаимной выгоды, чтобы объяснить предложение помощи через информирование — понятие непрямого взаимного обмена, а чтобы объяснить стремление делиться чувствами и социальными установками — понятие отбора на уровне культурных групп. Мы попытались объяснить, как мотивы, побуждающие человека помогать и делиться чувствами в ходе коммуникации, т. е. базовые мотивы разделения намерений, могли возникнуть как неотъемлемая составляющая приспособления к широкому спектру форм деятельности, предполагающих сотрудничество. Тем самым мы предположили, что базовый когнитивный навык разделения намерений — рекурсивное «считывание мыслей» — сложился, основываясь на исходном приспособлении в направлении терпимости и щедрости при разделении пищи, вследствие приспособления к сотрудничеству в узком смысле слова, что привело к возникновению совместного внимания и совместных знаний.
Сочетание готовности помочь и рекурсивного «считывания намерений» стало основой для формирования взаимных ожиданий помощи и грайсовского коммуникативного намерения, направляющего мыслительные процессы в ходе коммуникации. Все это далее начинает регулироваться социальными нормами, возникающими за счет еще одной специфически человеческой наклонности, в данном случае — быть как все и быть любимым всеми в своей социальной группе, в противоположность другим социальным группам. В таком варианте развития событий исходным средством коммуникации на ранних этапах был, скорее всего, указательный жест (и, возможно, другие движения, выражающие намерение), а далее появились изобразительные жесты, но лишь после того, как возникло грайсовское коммуникативное намерение, позволившее «оградить» эти жесты от неверной интерпретации. Когда именно началась при этом конвенционализация коммуникативных средств, неизвестно.
5.3. Появление конвенциональной коммуникации
Это весьма непростое, но вместе с тем все еще схематичное объяснение касалось преимущественно социально-когнитивной и социально-мотивационной базовой структуры кооперативной коммуникации человека, а также ее эволюции. Однако может показаться, что в своем описании мы всё еще далеки от того, как общаются между собой современные люди, используя один из 6000 и более языков. А ведь на самом-то деле не так уж и далеки. Основная мысль этих лекций заключается в том, что человеческую коммуникацию наделяет присущей ей силой прежде всего психологический фундамент — базовая структура, которая проявляется уже в видоспецифичных формах жестов — таких, как указательные и изобразительные, а язык надстраивается над этим фундаментом и всецело полагается на него. Без этого фундамента коммуникативные конвенции были бы просто ничего не значащими звуками, как гавагай.
Если указательные и изобразительные жесты можно счесть «естественными» формами коммуникации, поскольку они организуют наше внимание и воображение так, что один человек всегда может понять другого даже безо всякого предварительного контакта, «конвенциональная» коммуникация опирается на произвольно выбранные знаки, требующие социального научения — освоения опыта, общего для всех членов группы (каждый из которых, по идее, осведомлен о том, что этот опыт является общим для них). Отсюда следует ключевое теоретическое положение. Коммуникативные конвенции определяются двумя характеристиками, которые могут проявляться независимо друг от друга (Lewis 1969). Во-первых, что особенно важно, мы все делаем что-то одинаково, поскольку каждый из нас делает это именно так (и каждому из нас это известно): это разделяется всеми нами (it is shared). Во-вторых, мы могли бы сделать по-другому, если бы захотели: наши действия пусть до определенной степени, но произвольны (arbitrary). Однако произвольность — понятие относительное, и рассматривать ее следует в виде континуума. Можно ли считать определенные «нецензурные» жесты произвольными, или же они представляют собой наглядное отображение реальных действий? Многие подобные жесты были когда-то изобразительными, а со временем стали более условными; и все-таки, в течение всего этого времени они были конвенциональными — иначе говоря, разделенными между всеми членами группы. Так или иначе, мы хотим здесь подчеркнуть, что сначала появились такие разделяемые людьми конвенции, и лишь потом, с ходом времени, началось что-то вроде «дрейфа в направлении произвольного выбора средств». Согласно этой точке зрения, наиболее произвольные формы конвенциональной коммуникации — а именно, языковая коммуникация в голосовой модальности — в принципе не могли эволюционировать «с нуля», но должны были складываться на основе более осмысленной по своей природе жестовой коммуникации (возможно, в результате их частичного перекрытия).
