3.1.3, Выводы
Если указательный жест и пантомимическая коммуникация не произошли ни от каких кодов, языковых или иных, заранее установленных вступающими во взаимодействие индивидуумами, у нас возникает закономерный вопрос: как благодаря им может осуществляться столь богатая коммуникация? Как объяснить великое разнообразие и сложность задействованных в ней коммуникативных функций, включая даже упоминание различных точек зрения на явления и отсутствующих явлений? Каким образом реципиент развертывает длиннейшие цепочки умозаключений от указанного референта до социального намерения коммуниканта? Ответ на эти вопросы — целый набор сложных процессов, который придется довольно долго описывать и который в конечном счете войдет в состав кооперативной модели человеческой коммуникации. К тому же для полноты ответа погребуется описать задействованные здесь онтогенетические и филогенетические процессы (чему будут посвящены две последующие главы). На данный момент мы можем очертить основные элементы этой модели, дабы четко представить себе конечную точку пути, который человеку пришлось проделать, чтобы перейти от жестов обезьян к человеческим указательным жестам и пантомимической коммуникации.
3.2. Кооперативная модель коммуникации
Первопричина того, что люди способны осуществлять столь сложную коммуникацию при помощи таких простых жестов, заключается в уникальной человеческой способности вовлекать друг друга в социальное взаимодействие. В частности, у людей есть присущие только им, видоспецифичные способы сотрудничать (cooperate), которые предполагают создание и реализацию совместных намерений (shared intentionality).
Ряд представителей философии действия описывают с помощью понятия совместных намерений такие явления поведения, которые являются преднамеренными и в то же время по определению социальными, поскольку действующий субъект, обладающий намерениями — это множественное лицо «мы». Так, Гилберт (1989) рассматривает в качестве примера такую простейшую форму сотрудничества, как совместная прогулка, и противопоставляет ее случаю, когда по тротуару идут рядом два незнакомых человека. Он приходит к выводу, что в первом случае действующее лицо социального действия — это «мы». Разница между этими двумя случаями становится очевидна, если один из двух людей неожиданно (ничего не говоря другому) разворачивается и уходит в противоположном направлении. Если то, что мы шли рядом, было простым совпадением, то такое изменение в поведении ничего не означает. Но если мы шли вместе, то, развернувшись, я в своем роде нарушил некоторое обязательство, и вы можете укорять меня за это, поскольку мы приняли совместное обязательство пойти на прогулку, и теперь к нам применимы социальные нормы. На следующем уровне рассмотрения мы можем даже обнаружить такие явления, когда люди и вещи приобретают новую силу из-за того, что «мы» собираемся что-то делать вместе: реальность общественных институтов превращает кусочки бумаги в деньги, а обычных людей — в президентов (Searle 1995). Таким образом, можно утверждать, что социальное взаимодействие людей приобретает новые качества благодаря тому, что люди могут вовлекать друг друга в любые действия, основанные на совместных намерениях (shared intentionality) — от совместной прогулки до совместных усилий по превращению отдельно взятого человека в официальное лицо.
Психологической основой способности участвовать в действиях, побуждаемых совместными намерениями, в том числе и в специфически человеческом общении, является присущая человеку способность вступать в сотрудничество с другими, которую Сёрль описывает следующим образом:
[Совместные] намерения предполагают базовое ощущение другого как кандидата для сотрудничества… [что] является необходимым условием любого коллективного поведения и, следовательно, любого разговора (1990: 414–415).
В рамках данной работы мы можем разложить это представление о других как субъектах кооперации на (1) когнитивные навыки создания совместных намерений и совместного внимания (а также других форм совместных концептуальных знаний); (2) социальные мотивы помощи и обмена чувствами (и создание взаимных ожиданий о наличии друг у друга таких мотивов сотрудничества).
3.2.1. Когнитивные навыки: формирование совместных знаний
Во всех примерах указательных жестов и пантомимы, подробно изложенных выше, один человек просто направляет внимание другого на определенный внешний предмет или обстоятельство или же адресует к ним его воображение. Реципиент смотрит на указанный референт или представляет его себе, и при этом ему становится ясно, что пытается сообщить ему коммуникант, каким бы ни было это сообщение, начиная от «Вы ждете, когда освободится туалет?» до «Я хотел бы купить тертый сыр». Как мы это делаем? Откуда берется такая сложная коммуникация, если она не содержится в самих по себе вытянутых или посыпающих пальцах?
Разумеется, ответ заключается в том, что она возникает из контекста, однако это мало что дает нам в плане объяснения. Так, человекообразные обезьяны часто действуют в сложных социальных контекстах, и при этом у них не наблюдается столь богатой по смыслу коммуникации. Возможно, что люди, по крайней мере, взрослые, могут осмыслять более сложные контексты, чем человекообразные обезьяны, и ответ заключается именно в этом. Однако, как это будет показано в следующей главе, даже еще не начавшие говорить младенцы демонстрируют более сложную жестовую коммуникацию, нежели обезьяны, хотя нет явных оснований считать, что они в столь значительной степени превосходят их по своим мыслительным возможностям. Другое объяснение, которое мы можем предложить в рамках данной работы, заключается в следующем: уникальный по своей сложности способ человеческой жестовой коммуникации во многом определяется тем, что для людей в качестве «контекста» выступает нечто совершенно особенное. Контекст общения людей — это не просто все то, что присутствует в их непосредственном окружении, начиная от температуры комнаты, в которой они находятся, и заканчивая доносящимися до них криками птиц. Скорее, это все, что связано с текущим социальным взаимодействием, то есть все то, что каждый из участников коммуникации сам считает относящимся к делу, и что, с его точки зрения, другие при этом тоже считают относящимся к делу, и знают, что первый это знает, и так далее, в пределе до бесконечности. Такой совместный интерпсихический контекст и есть то, что мы, следуя за Кларком (1996), можем назвать совместным знанием или же рамкой совместного внимания (joint attentional frame), если мы хотим подчеркнуть наличие именно перцептивного совместного контекста.
Совместное знание включает в себя все, что мы оба знаем (и знаем, что мы оба это знаем, и так далее), от сведений об окружающем мире и до представлений о том, как разумные люди действуют в определенных ситуациях, чем люди обычно интересуются и что привлекает их внимание (Levinson 1995).
Реципиенту совместное знание необходимо, чтобы определить, па что направлено внимание коммуниканта (его референциальное намерение) и почему он вступает в общение (его социальное намерение). Так, в первом из приведенных выше относительно простых примеров с указательными жестами, где клиент указывает бармену на пустую рюмку, чтобы заказать еще выпивки, бармен без некоторых совместных знаний никак не сможет узнать, на что именно указывает клиент — на рюмку в целом, на ее цвет или на образовавшийся на ней скол. В этом примере клиент на самом деле указывает не на саму рюмку, а на то, что она пуста (представьте себе, какая была бы разница, если бы рюмка, на которую указывает клиент, на самом деле была бы наполнена — тогда он имел бы в виду нечто совершенно иное). Даже при указании на один и тот же внешний объект социальное намерение может различаться и зависит от совместных знаний. Так, в обычной ситуации посетитель бара указывает на пустую рюмку, чтобы заказать еще спиртного, и бармен понимает это, потому что они оба знают, что клиенты приходят в бар, чтобы выпить, а пустая рюмка этому препятствует; что бармен наливает напитки, если клиент в состоянии за них платить, и так далее. Но если посетитель бара и бармен на самом деле приятели, которые регулярно ходят вместе на собрания общества Анонимных Алкоголиков, то клиент может указать на пустоту своей рюмки, чтобы продемонстрировать приятелю, что, находясь в баре уже целый час, он все еще в состоянии контролировать свое стремление к спиртному.
