2.5. Заключение
Большинство исследований коммуникации приматов сосредоточено на их голосовых сигналах, и практически все трактаты с заголовками вроде «Коммуникация приматов и язык людей» посвящены голосовому каналу связи; очень часто в них полностью отсутствует упоминание о жестах (два исключения, появившихся недавно — это работы Corballis 2002 и Burling 2005). По моему глубокому убеждению, это большая ошибка. Голосовые демонстрации приматов принципиально ничем не отличаются от голосовых демонстраций других млекопитающих: от млекопитающих к приматам, или даже от мартышкообразных к человекообразных обезьянам их сложность и уровень детализации не увеличиваются. Для всех млекопитающих, в том числе и приматов (за исключением человека), голосовые демонстрации, как правило, врождены, генетически закреплены, тесно связаны с эмоциями, проявляются как непроизвольные и негибкие реакции на жизненно важные события, и так или иначе дают преимущество использующему их животному. Как правило, они не предназначены для кого-либо специально, и потенциальным реципиентам уделяется очень мало внимания. Если человекообразная обезьяна растет в окружении людей, она не выучивает никаких новых вокализаций, и ее нельзя специально выдрессировать использовать голос каким-нибудь новым способом. Как такие механические рефлексы могут быть непосредственными предшественниками любой из сложных систем человеческой коммуникации и языка, выходящих за рамки крика «Ой!»?
Напротив, огромное число жестов у обезьян, особенно у человекообразных, являются приобретенными в индивидуальном опыте и гибко используемыми коммуникативными действиями, основанными на понимании важных аспектов индивидуальных намерений. Интенциональные движения человекообразных обезьян выражают намерение «мне нужно, чтобы ты что-то сделал», и их используют с учетом направленности внимания реципиента. Жесты привлечения внимания у человекообразных обезьян выражают двухкомпонентное намерение «мне нужно, чтобы ты что-то увидел для того, чтобы ты что-то сделал», причем некоторые такие жесты даже используются триадически (например, «протянуть» часть чела или предмет другому или «указать» на что-либо человеку). С точки зрения эволюции коммуникации, жесты привлечения внимания, которые используют человекообразные обезьяны — крайне редко встречающаяся форма. Я даже обозначил их здесь как в некотором роде «недостающее звено» на пути к человеческой коммуникации, со всеми ее процессами совместного внимания и управления вниманием партнера, поскольку в этих жестах впервые появляется разрыв между референциальным намерением (чтобы реципиент на что-то посмотрел) и социальным намерением (чтобы он в итоге что-то сделал). В целом, я лично не понимаю, как кто-то вообще может сомневаться, что именно жесты, со всей их гибкостью и чувствительностью к вниманию окружающих, а не вокализации человекообразных обезьян, со всей их негибкостью и игнорированием окружающих, являются тем самым источником, из которого проистекает всё богатство и вся сложность человеческой коммуникации и языка.
3. Кооперативная коммуникация человека
Не знаю, на что я указал бы на этой картинке как на коррелят слова «целовать»… или… слова «выше»… [Но] существует акт «направления внимания на рост человека», или на его действия. отсюда видно, как в принципе могло возникнуть понятие значения. Л. Витгенштейн
Соблазнительно думать, что в поведении человекообразных обезьян не может быть ничего важного с точки зрения человеческой коммуникации, ведь люди общаются при помощи языка, а язык функционирует совершенно уникальным образом — как некий абстрактный символический код, передающий смысл напрямую. Но если мы задаемся вопросом происхождения коммуникации, то такой подход породит две фундаментальные проблемы.
Первая состоит в том, что, хотя знаковые языки являются в некотором роде кодами, языковая коммуникация в значительно большей степени, чем кажется на первый взгляд, опирается непосредственно на некодированные формы коммуникации и умения мыслить одинаково с собеседником. Вот всего два простых примера: (1) Повседневная языковая коммуникация пестрит такими выражениями, как оно, она, они; здесь; тот парень, референты которых не могут быть выведены напрямую ни из какого кода, так что выводы о них приходится делать на основе общего для собеседников смыслового контекста. (2) В повседневном разговоре полно таких обменов репликами, как: Эрни: «В киношку пойдем?» — Берт: «У меня утром контрольная», — где Эрни может понять ответ Берта только при наличии некой общей подоплеки и общих для них обоих знаний, делая выводы из фактов, не входящих ни в какой код (например, контрольная наутро означает, что вечером нужно будет к ней готовиться, а значит, в кино пойти не получится). Языковой «код» опирается на неязыковую базовую структуру понимания намерений и общего смыслового контекста, которая на самом деле логически первична (Wittgenstein 1953).
Вторая проблема касается непосредственно происхождения человеческой коммуникации. Суть в том, что она не могла возникнуть из некоего кода, поскольку иначе нам придется исходно допустить существование того, что мы пытаемся объяснить (как получается со всеми теориями общественного договора). Ведь для создания любого эксплицитного кода необходимо, чтобы ему предшествовала некая форма коммуникации, не менее богатая, чем сам этот код. Например, если двое служащих хотят установить код, согласно которому два удара в стенку означают, что идет начальник, как они могут его установить без помощи какой-либо другой формы коммуникации? Знаковый коммуникативный код предполагает, что до него была некоторая форма коммуникации, которая в дальнейшем кодифицируется — приблизительно так же, как деньги вбирают в себя предшествовавшую им практику мены и торговли, которая в них, в известном смысле, кодифицируется. Эксплицитные коды, таким образом, по самой своей природе производны.
А как быть с более естественно возникающими «кодами», к числу которых относятся и языки? Они не создаются в эксплицитной форме заранее — так, может быть, удастся избежать порочного круга в их объяснении? Увы, нет. Одно из основных прозрений Витгенштейна (Wittgenstein 1953) в проведенном им обстоятельном анализе языковой коммуникации состояло в том, что новые потенциальные носители языка — например, дети — способны «взломать код», только если у них есть какие-то другие средства коммуникации или, по крайней мере, способы взаимодействия со зрелыми носителями языка. Иначе они оказываются в положении квайнова путешественника в чужеземном обществе (Quine 1960), который, слыша, как туземец произносит: «Гавагай», когда мимо пробегает животное, понятия не имеет, на какой аспект ситуации туземец намерен указать этим неведомым ему языковым выражением. Туземец мог бы «показать» чужестранцу, что он имеет в виду, но их диалог в конечном итоге сведется к какой-то форме некодированной коммуникации, к какому-то иному некодированному способу умственной сонастройки с собеседником.
Поэтому, если мы хотим понять человеческую коммуникацию, начинать с языка нельзя. Правильнее было бы оттолкнуться от какого-нибудь не основанного на предварительной договоренности, некодированного способа коммуникации и умственной сонастройки. Лучше всего на эту роль подходят естественные человеческие жесты: например, указательный жести пантомимическая коммуникация. Эти жесты просты и естественны, но, тем не менее, оказываются весьма мощным и при этом специфически человеческим средством коммуникации. Поэтому наш первый вопрос должен касаться того, как работают эти жесты — и лишь потом мы сможем подступиться к языку с его мириадами сложностей. В ответе на этот вопрос мы будем опираться, прежде всего, на максимально скрытую, крайне сложную, специфичную для нашего вида базовую психологическую структуру (psychological infrastructure) — способность к общим намерениям (shared intentionality), в рамках которой человек используют свои естественные жесты, порождая тем самым целый мир новых предметов коммуникации. Если нам удастся четко, систематично определить компоненты этой структуры с точки зрения как задействованных в ней когнитивных навыков, так и социальных мотивов, то мы сможем построить модель человеческой коммуникации, которую назовем кооперативной.
