Сижу какое-то время, успокаиваясь. Неожиданно все становится на свои места. Объяснения ее поведению находятся сами собой. В какой-то момент ловлю себя на мысли, что мне сейчас даже жаль мать.

Столько лет она растит в себе ярость, даже не пытаясь жить нормальной жизнью. А она ведь еще молодая. Ей немногим больше сорока. Даже родить еще можно и попытаться исправить свои ошибки на другом, более желанном ребенке.

Грусть уходит, оставляя после себя выжженное поле и пустоту. Я уже могу дышать. Пусть и не полной грудью, но это поправимо. Приходит четкое осознание того, что теперь для счастливой жизни мне больше не нужно искать материнского одобрения.

Отделиться от нее, пожалуй, будет лучшим решением.

Быстро моргаю и навожу фокус. Рассматриваю спокойную водную гладь и движение камыша от легкого ветра. Сколько я тут просидела? Понятия не имею. Телефон остался в доме, часов со мной нет. По ощущениям и жаре сейчас время будто бы близится к полудню.

Поднимаюсь на ноги и только в этот момент замечаю в руках две стеклянные баночки. Нужно отнести их Кузьминичне. В отличие от матери, я не боюсь эту женщину.

Из них двоих мать гораздо страшнее из-за своих слов и мыслей.

Дорога до дома старухи проходит быстро. Возле калитки замираю. Заходить внутрь без спроса как-то боязно. Беру с земли камушек и стучу им по железу:

— Есть кто дома? Кузьминична? — зову ее.

Из дома выходит женщина, замирает на пороге, щурится, будто разглядывая меня, и машет рукой.

Прохожу внутрь.

— Здравствуйте, — говорю вежливо.

Кузьминична снова лишь кивает вместо приветствия. Протягиваю ладонь, в которой лежат две склянки.

— Это вам бабушка передала. Одна баночка разбилась. Простите, — поджимаю губы.

Вместо того, чтобы забрать у меня склянки и отправить восвояси, старуха говорит:

— Проходи.

Голос хриплый, старческий, но, тем не менее достаточно сильный.

Послушно, как марионетка, захожу в дом. Удивительно, но, несмотря на то что на улице уже почти два месяца стоит устойчивая жара, в доме у Кузьминичны прохладно. Домик старый, даже очень, и я оглядываюсь в поисках кондиционера, только его нет.

Немного ежусь и переминаюсь с ноги на ногу.

— Садись, — женщина указывает на стул, на котором я уже сидела раньше.

Послушно опускаюсь на него.

Кузьминична достает небольшую коробочку, ставит ее на стол. Придвигает ко мне вторую табуретку.

— Клади сюда ногу.

Непонимающе смотрю на старушку, а та играет бровями, мол, давай. Опускаю взгляд на свои ноги и вижу между пальцев запекшуюся кровь. Ахаю и рассматриваю ступню. На ней несколько порезов. Неглубоких, но обработать не помешало бы.

Сама не заметила, как порезалась об осколки. Видимо, я была на адреналине, раз, когда при входе обувалась в шлепки, не почувствовала ничего.

Кладу ногу, и Кузьминична садится на стул напротив меня. Достает из коробочки вату, перекись и обрабатывает мне рану. Начинаю тихо смеяться и закрываю руками лицо. Все боятся эту ворожею, думают, она тут какие-то вудуистские обряды проводит. А она обычная старушка, которая даже имеет стандартный набор лекарств. Вон там лежит и обезболивающее, и таблетки от давления, и пастилки для горла. Даже противовирусное есть.

— Простите, что-то я не в себе, — стараюсь остановить смех. — Просто все в деревне представляют, будто у вас тут настоящий лекарский склеп. А у вас вон даже лекарства обычные.

Улыбается:

— Зокардис помогает быстрее каркаде.

Кузьминична обрабатывает рану и перевязывает бинтом ногу.

— Спасибо вам, — благодарю женщину и собираюсь встать.

— Сиди, — останавливает меня.

Отворачивается к плите и колдует, что-то варит. Подсыпает травы. Дует. Опять будет давать мне пить? Я вроде не просила, да и домой, наверное, пора.

Ставит на стол чашку, над которой клубится пар. Пахнет от нее, кстати, очень даже приятно. Мятой будто бы. А еще малиной.

— Что это? — удивляюсь.

— Пей, — как всегда, коротко. — Тебе полезно будет.

Запах действительно очень ароматный, поэтому я не сопротивляюсь. Не спеша пью чай, который оказывается сладким.

— Это мед, — поясняет Кузьминична, хотя я не задаю вопросов.

Допиваю до конца и отставляю чашку.

— Пересядь на топчан, — указывает подбородком на деревянное сооружение с матрасом, стоящее у стены.

Без вопросов пересаживаюсь. Внутри становится так тепло-тепло. Как будто на улице стужа, а меня укрыли теплым одеялом и согрели. На душе сразу спокойно и хорошо. Не остается никаких вопросов. Тиски, сковывающие грудь, опадают и превращаются в пыль. Вдыхаю полной грудью.

Кузьминична садится рядом со мной, берет мою руку в свою и переворачивает ладонью вверх. Проводит желтым ногтем по линии на ладони. Крутит ее, сгибает.

А у меня словно отнимается язык. Безвольно наблюдаю за всем со стороны. Неожиданно старуха накрывает мою руку своей и поднимает на меня глаза.

И чудится мне, что они становятся белыми, как снег на заре. И смотрит она будто слепо, сквозь меня, но туда, где я была когда-то.

— Он бы не выжил, — произносит отрешенно.

Моргаю, пытаясь переварить ее слова и их смысл.

— Гре-е-ех на душу взяла, — переходит на шепот, от которого по телу бегут мурашки. — Замолишь.

Гладит меня по ладошке, будто успокаивает маленького ребенка.

— Не судьба ему была родиться. Разрыв вижу. Ушел бы он от тебя, Таня. Если бы не ты, он бы все равно не родился. Не суждено ему было прийти в этот мир. По крайней мере, не сейчас. Его время настанет, но не скоро и не у тебя. Так что ты не вини себя. Молись, проси прощения, но вины хватит.

Сглатываю, чувствую, как по лицу текут горячие слезы.

— И у тебя, девочка, разрыв идет, — поднимает руку и кладет мне в область сердца, заглядывает белесыми глазами в мои, будто в мозг щупальца запускает: — Она хотела выкидыша. В бане парилась, когда беременная была. Со стола прыгала. Тяжелое поднимала.

Трясет. Дышу через раз.

— Но ты сильная, выжила. Сильнее нее. Даже сильнее бабушки своей. Самая сильная в роду. И счастья у тебя будет много, потому что суженого своего ты нашла, — тянет руку к моему животу, прикладывает. Контакт кожа к коже обжигает. — Понесешь от него. Скоро. Она уже с вами. Девочка. Совсем немного времени пройдет, и будут еще дети. Всех вижу, ждут своего часа они.

Всхлипываю, выдыхаю, расслабляюсь. Глаза закрываются сами собой. Но перед этим слышу:

— Мужчина твой тоже настрадался. Теперь только вместе, порознь никак. Любит тебя. Пойдет за тобой и в огонь, и в воду, но что лучше — не даст упасть ни туда, ни туда. Оберег твой. И ты его береги. А теперь спи…

Укладывает меня на мягкую перину и закрывает мои глаза.

Глава 43. И за руку тебя, милый мой, заберу я с собой

Слава

— Где Таня? — спрашиваю у Маргариты Львовны, которая сидит за столом в кухне и глядит в одну точку.

В помещении пахнет сердечными каплями. Судя по тому, как бабушка слепо смотрит перед собой, — что-то произошло.

— Не знаю, — тихо отвечает она и тяжело вздыхает.

Подхожу ближе, сажусь на корточки:

— Вам плохо? Отвезти в больницу?

— Нет, — качает головой и впервые поднимает на меня глаза. — Нюшенька… она услышала наш разговор с Гелей. Плохое мы говорили. Вот она и убежала. И Геля тоже ушла.

И снова отводит взгляд и смотрит заторможенно.

— Может, все-таки в больницу?

Бля, че делать-то? Кого первым спасать?

— Ты лучше Танюшу найди.

В этот момент у Маргариты Львовны звонит телефон. Она отвечает на вызов, разговаривает недолго и потом обращается ко мне:

— Слав, сходи к Кузьминичне, Таня у нее.

— А вы?

— Я буду ждать вас тут, — произносит уже бодрее. — А теперь иди. Вниз по улице, последний дом. Он приметный, ты разберешься.

Киваю. Решаю, что лучше поехать на тачке, — неизвестно, где этот «последний дом». Останавливаюсь возле впечатляющего домишки. Старый, вокруг куча вековых деревьев. Стоит обособленно.