Тогда, в туалете, после того как Никита оставил меня, я медленно умирала. Сползла на пол и ревела белугой. Мне потребовалось время и весь ресурс сил, чтобы подняться на ноги и уйти оттуда.

Трясу головой, сбивая морок, и отправляюсь к своему потенциальному работодателю. Добираюсь быстро, но перед стеклянными дверьми офиса останавливаюсь. Нерешительно переминаясь с ноги на ногу.

Называю охране свою фамилию, меня пропускают. Далее спускается девушка и проводит меня через весь офис. Чем дальше мы идем, тем страшнее мне становится. Как я, обычная, в общем-то, заурядная художница попала сюда?

Вокруг стекло, куча техники и людей. Все снуют туда-сюда со стаканчиками кофе.

Девушка заводит меня в приемную. Она полностью отличается от остального офиса — много цветов, на стене висит шкура дикого зверя, на полу расстелен красный ковер.

Мое внимание привлекают картины. Некоторые из них кажутся мне знакомыми. Художники современные, но известные. Интересно, это репродукции или нет? Оригинал будет стоить баснословных денег. Засматриваюсь на произведения.

— Они великолепны, вы не находите? — звучит прямо у меня над ухом.

Дергаюсь и прикладываю руку к груди, пытаясь успокоить бешеное сердцебиение.

— Простите, не хотел вас напугать, — мужчина напротив склоняет голову.

Да, я не ошиблась, он старше меня. Наверное, немного за сорок. Высокий, крепко сложенный. Широкие плечи, небольшой животик, характерный для его возраста. Волосы темные, взгляд будто прожигает насковзь.

— Я просто увлеклась, ничего страшного, — стараюсь говорить как можно более беспечно. — Скажите, это подлинники?

Мужчина мягко, скорее даже снисходительно, улыбается:

— Подделок не держим.

Вскидываю брови. Что ж. У этого мужчины очень много денег.

— Проходите, — манит меня в кабинет.

Тут все так же, как и в приемной, только ковры и картины явно подороже.

Рассаживаемся по местам. Он — в широкое кресло, обтянутое коричневой кожей. Я — на стандартный офисный стул. Секретарша приносит напитки.

— Меня зовут Веремеенко Степан Иванович.

— Очень приятно, — киваю. — Как меня зовут, вы знаете.

— Конечно, — отвечает с лукавым прищуром.

И вот вроде не делает ничего неприличного, но смотрит слишком уж откровенно.

— Итак? — выгибаю бровь.

— А вы не любите ходить вокруг да около, — добродушно смеется, хотя за всем этим явно что-то кроется.

— Предпочитаю сразу знать, с чем имею дело, — вежливо улыбаюсь.

— Что ж. У меня есть несколько полотен и фотографий. Художники и фотографы как знаменитые на весь мир, так и только начинающие звезды. Я коллекционер и просто ценитель прекрасного, — окидывает меня красноречивым взглядом. — Картинная галерея Artdeco уговорила меня выставляться у них. Я дал согласие, но только при одном условии: картинами будет распоряжаться мой человек.

— Отлично, — киваю. — Какова моя роль во всем этом?

Широко улыбается:

— Вы и будете моим человеком.

— Но… у меня же нет соответствующего опыта.

Что тут сказать? Все мегастранно.

— У вас есть нечто гораздо большее — вкус и талант. Мне достаточно этого, — пишет что-то на бумажке и протягивает мне: — Вот таким будет ваш гонорар. Тридцать процентов авансом, остальные семьдесят по завершении выставки, которая продлится немногим больше месяца.

Сумма впечатляющая. Тридцать процентов это прекрасно, но, к сожалению, этого недостаточно, чтобы закрыть все до единой наши потребности.

В любом случае предложение стоящее хотя бы потому, что преподаванием я никогда не заработаю столько.

— Я согласна, Степан Иванович, — выпаливаю, даже толком ничего не обдумав.

У мужчины загораются глаза. Он подходит и берет мою руку в свою, прикладывается к ней губами:

— Уверен, мы прекрасно поладим.

Киваю. Обсуждаем детали, после я прощаюсь и ухожу. Уже в дверях торможу, будто натыкаясь на невидимую стену. Оборачиваюсь:

— А кто вам посоветовал меня? — мда, а слона-то я и не приметила.

— О, это один мой очень хороший знакомый, который предпочел остаться инкогнито.

Киваю и ухожу, предчувствуя беду.

Глава 8

Никита

— Верните ее.

— Но позвольте, Никита Александрович! Разина уволена, трудовой договор с ней расторгнут.

Оттягиваю галстук, ослабляя давление на шею.

Ладно, признаю. Я погорячился. Прежде чем решать вопрос кардинально, стоило разобраться в проблеме. Но я был настолько ослеплен ненавистью и желанием отомстить, что вообще не думал, когда стоил условие директору художественной школы.

Мне было важно одно: избавить свою жизнь от Инги. Не видеть ее, не слышать. Вычеркнуть и забыть. Все.

После того как Алевтина Сергеевна сообщила мне об увольнении Разиной, я ликовал. Так тебе!

Эта радость длилась пару часов, а после пришло осознание того, что, возможно, ей нужны деньги и я подтолкнул ее к черте, за которой начинается безденежье.

А после и вовсе унизил ее. И ведь видел же, как ей больно. Если бы я остался чуть дольше, чем нужно, уверен, она бы набросилась на меня и расцарапала лицо, смешала бы мое имя с помоями.

Сейчас, по прошествии времени, я понял, что ошибся в своих решениях. Да и Жеку я все-таки сводил к психологу. Переступил через себя, но сделал это. Ради дочери.

Каково же было мое удивление, когда психолог сказала, что у дочери реально есть проблема. К сожалению, чтобы ее проработать, нужна мать. А мать у нее… нет у Жеки матери.

И теперь я настроен вернуть Ингу в школу. Тем более что дочка постоянно спрашивает о бывшей. Они полностью синхронизировались, и Жека очень переживает потерю любимого преподавателя.

Вот так, убеждая себя в том, что делаю это все ради дочери, я уговариваю Алевтину Сергеевну вернуть Разину.

— Я погорячился и беспочвенно обвинил Ингу Арамовну в превышении полномочий. Времени прошло не так уж и много, и, думаю, ее возвращение в состав педагогов вашей школы вполне возможно. В свою очередь, чтобы загладить вину, обещаю материальную помощь школе.

Душу тоненький голосок здравого смысла, который говорит о том, что делаю я это вовсе не из-за чувства справедливости, а чтобы чаще видеться с Разиной.

— Но я уже подобрала нового кандидата на место Инги Арамовны, — бормочет директор.

— В этом больше нет необходимости, Алевтина Сергеевна.

Вздыхает.

— Что ж, я попробую что-нибудь сделать.

— Уж попробуйте, пожалуйста.

Вечером везу Жеку на урок рисования. Она сопротивляется, хотя раньше никогда такого не было.

— Папуль, а поехали домой? Там теть Валя одна совсем заскучала.

Сестра уже выздоровела, но я не хочу ее лишний раз напрягать. Она и так нам очень сильно помогает. Вале сорок пять, но своей семьей она так и не обзавелась, поэтому с удовольствием возится с Женькой.

— Обязательно поедем, котенок, — говорю ласково.

Психолог сказал водить девочку в художку в терапевтических целях.

Присаживаюсь на корточки перед дочкой, поправляю прядь волос, выбившуюся из-под шапки, щелкаю по носику и улыбаюсь.

Она у растет у меня пацанкой. Розовый цвет не особо признает, все больше интересуется машинами. Гоняет голубей, дерется с мальчишками на детских площадках.

Я все чаще задаюсь вопросом: стала бы она такой, если бы рядом была мать?

Ответа на этот вопрос нет.

Я воспитываю ее в одиночку.

Отправляю Жеку в класс, а сам иду к Алевтине Сергеевне. Интересно, получилось ли у нее уговорить Ингу вернуться? Перед дверью кабинета замираю, потому что слышу знакомый голос.

Дверь закрыта не до конца, так что диалог Разиной и Алевтины Сергеевны я слышу отчетливо.

— Инга, вернуться будет самым правильным решением! — настаивает Алевтина.

— Назовите мне хоть одну причину вернуться в то место, откуда меня так легко вытурили? — зло усмехается Разина.

— Подумай о детях! Они прикипели к тебе! Все время спрашивают, где Инга Арамовна.