Внезапное решение вернуло поручику сознание. Он сорвался со скамейки, сделал несколько шагов вперед и склонился над трупом. Задержав дыхание, взял старика за рукав ободранного короткого сардака и за кожаный ремень, которыми были подпоясаны его широкие, холщовые штаны и поднял его вверх. Тогда голова трупа перевернулась набок и повисла вниз, открывая чуть выше окровавленной, словно черными образцами вышитой обшивки, черную рану поперек горла. На полу лежала вместе с длинным ремешком отцепленная от пояса «рыбка», деревенский железный ножик, которого колодка и обнаженное острие с налипшим и засохшим на лезвии хлебом были словно отполированы черной мутной пленкой крови.
Поручик, задыхаясь, решительным движением подтянул труп к окну и облокотил оцепеневшее тело спиной на лавку. Полоса белого лунного света падала сквозь оконные стекла на худое, туго землистой кожей обтянутое лицо с острым тонким носом, обрамленное седой стриженой бородой. Светло-молочным отблеском отражалась в стеклянных желто-белых глазах и обрамляла черное, глубокое пятно открытого рта. Поручику невольно задумался, откуда взялся здесь этот труп? Такие вопросы на войне, на фронте бывают напрасны, для военного не интересны, но какая-то подсознательная, мягкая струна симпатии говорила Улашину остановиться над гниющим трупом старика с перерезанным горлом. Тихая, никому не известная, железными когтями войны, словно слепой курицей, разорванная трагедия сына его родной земли пронеслась сквозь измученный, зачахший мозг Улашина. Смерть добровольной жертвы маленького, старческого патриотизма, пассивной любви к собственному порогу.
— А все-таки, дедушка, зря, что ты зарезал себя, чтобы не оставлять на старости лет своей родной хаты, ведь я выброшу тебя сквозь твое собственное окно, — сказал с тоскливой улыбкой Улашин, — и раздерут тебя там твои собственные голодные собаки. Потому что я не могу дышать, дедушка! Ты мне мешаешь. Воняешь, страшно воняешь, дед!
И все же! Теперь, когда он отвлек свое внимание от собак, когда повозился несколько минут над трупом, привыкая к его смраду, и когда открыл вскользь загадку этой трагической смерти, стал для него этот умерший лысый старичок как будто давно знакомым человеком. Знал теперь всю его незавидную жизнь сельского одинокого чудака. Ибо что старичок был одинок, одинок во всем мире, это было ясно. Пришла минута, когда этот сельский чудак под штыками солдат должен был покинуть свою низенькую хатку, свой небольшой кусочек земли и свой покосившийся курятник на неогражденном дворе, в котором год от года подкармливал такого же, как он, одинокого, молодого подсвинка, которого покупал каждый год весной на ярмарке в соседнем городке. Старый чудак совершил тогда свое последнее, самое большое чудачество. Может, в ту минуту, когда его ножик-рыбка черкал своим острым лезвием по его глотке, он подумал в последний раз о добром, улыбающемся личике молодой женщины, которая давным-давно умерла и оставила его одиноким чудаком в той хате, где до сих пор сохранились следы ее дорогих рук?
— За окно, за окно! — закричали снова все мысли поручика, потому что казалось ему, что дед вот-вот заговорит и голос вместо сквозь рта будет гнусавить сквозь рану в горле. Но в ту же минуту мигнула у него в голове странная мысль, что мертвый дед не даст выбросить себя сквозь окно, на поедание собакам. Эта мысль поразила нервы поручика. Дикий страх мелкими пальцами защекотал ему спину. Обычный вне разума находящийся страх не перед смертью, а перед тем, что уже умерло. Оно тут же возле него появилось из темноты, залитое таинственным лунным светом, опершееся спиной на лавку, закинувшее назад свою полуотрезанную голову, смотревшую на луну напыщенно и вместе с тем беспомощно.
Поручик тихо отодвинулся от мертвеца. Затем быстро наклонился к приоткрытому окну, словно ища там спасения. Дыхание свежего воздуха и ясная летняя ночь, как будто пропитанная стихией тех животных инстинктов, которые продолжали бросать стаю собак под окна хаты, успокоили его. Включил снова фонарик, взял деда обеими руками за рукав короткого сардака и за широкие холщовые штаны и вынес в угол сеней. Затем плотно закрыл за собой сенную дверь.
Чувствовал себя страшно измученным. Оперся головой об оконный косяк и долго безо всяких мыслей в голове всматривался в кипяток звериных тел во дворе. Вдруг вздрогнул. Вспомнилось ему слово «кликуша» из вечернего разговора и странное русское поверье о лунном свете.
— Кликуша… станешь кликушей… — шепнула ему мысль, специально потому, что он не хотел об этом думать, потому что хотел отогнать от себя эту мысль. — Уже становишься кликушей…
Поручик сорвался со скамейки, но в тот же миг засмеялся и назло своей внутренней тревоге, словно прикованный к окну невидимыми цепями, снова сел. С упрямым любопытством стал теперь присматриваться к собакам. Теперь они начали интересовать его с совсем другой стороны. Старался углубиться в их психику в каждом их движении, в каждом скачке. Силой воли собирал свои растерянные и измученные мысли и замечал, думал, анализировал. Однако там, в самом глубоком закоулке его души, что-то тихонечко беспокойно шныряло, и той странной подсознательной тревоги он никак уже не мог прогнать.
Собаки медленно успокаивались. Словно отчаявшись, ложились друг за другом на землю, простирали свои лохматые лапы и клали на них длинные, острые морды. Время от времени те, что лежали, словно внезапно проснувшись, поднимали головы и минуту лаяли вместе с другими, более неутомимыми, потом снова застывали в своей нерушимости. Одна из них подняла вверх свою острую, блестящую морду, пискнула пронзительным вскриком и взвыла потом протяжным, бесконечно унылым воем. Поручик вздрогнул. Прислушался. Остальные собаки словно смутились на минуту, затихли и только вслушивались в неровные тона. Потом, распознав знакомые звуки, поднимали и себе один за другим головы к луне, молчали так с минуту, словно ожидая вдохновения и прищурив большие, выпуклые, блестящие глаза, и наконец заливались странными, словно человеческими голосами. Сначала это были голоса злобы и жалобы, срывающиеся, скулящие, а дальше выравнивались, наставлялись какой-то высшей силой и взлетали в одной дикой, безгранично тоскливой симфонии во вселенские просторы. Выглядели как стадо пингвинов, сидящее неподвижно в лунную ночь у морского берега, а их вой напоминал шум морского прибоя. Напоминал не слуховыми тонами, а каким-то внутренним, неуловимым сходством, внутренним ритмом прилива и отлива.
Вслушивались ли вы когда-нибудь в то, как воют собаки, в ту их молитву лунному богу, но с желанием услышать ее содержание и музыку? Не наливалась ли тогда ваша душа странной тревогой подсознательных желаний, не пробуждались ли у вас какие-то неизвестные струны, не манили ли вашу душу какие-то непостижимые голоса веков куда-то в стихию первобытности, куда-то вне страшной тюремной решётки времени и пространства, в хороводы притаившихся, кровожадных теней, оргию разнузданной жизни инстинктов? Спрошу просто. Не хотелось ли вам выть, выть вместе с собаками? Выть на бледную луну, оскалив свои белые зубы? Может, это должен быть ваш плач, может, это должен быть ваш смех, которым вы хотели бы выразить то, что оживало в вас, чего вы не могли до сих пор понять. Не хотелось ли вам молиться вместе с собаками тому величию неподвижной бесконечности, что распяла над вами свои бесконечные крылья, отречься от сознания и себя и расплыться в стихии вселенной?
В конце концов! Может и я, пишущий эти строки, и вы, чувствующие то же, что и я, мы всего лишь нервные люди, каковым был и поручик Улашин, недавно раненый во время пушечной стрельбы? Говорят, эти проявления развиваются на нервном, истерическом фоне.
Отдавал ли поручик Улашин себе отчет, когда сидел у окна в дедовой хате, оперев тяжелую голову об оконный косяк и глядя в окно, словно на серебряный экран, на котором луна разворачивала свои колдовство? Пожалуй, нет. Он сидел долго-долго без единой мысли. Его мысли разворачивались все шире и сливались в одну сверхчувствительную плоскость, на которой минуты этой белой ночи, словно белые бабочки-однодневки, выводили свой мистический танец под музыку собачьего хора. Лунный свет гладил его лоб, его глаза, вливался в его губы, в его кровь. И он видел, как по белым ниточкам лунных лучей, обнявшись в крепких объятиях, в головокружительных омутах тоски взлетали вверх в безграничное, бескрайнее пространство вселенной собачьи души. Свободные, вольные, белые души зверей.
