— В одном рассказе Мериме, — говорил этот старшина, — есть интересное упоминание о повальном безумии, которое просыпается в селах России и проявляется таким образом, что неожиданно какой-то мужчина или женщина в деревне начинает выть, как собака, за ним вслед начинает выть его сосед или соседка, так что несколько дней воет целая деревня не хуже течных собак. Очень интересное явление и такую ​​картину стоит увидеть.

— Ах, это так называемая «кликуша», — подтвердил его слова военный врач. — Так называют русские людей, больных этим недугом. Она достаточно распространена, главным образом в северо-западных землях России. По сути это обычные «бесноватые», которые во время своих приступов кричат ​​самыми разными голосами. Наиболее распространенным, причем не только в России, был этот недуг в XVII и XVIII веке. Кликуш обвиняли тогда в сношении с дьяволом, который якобы говорил и кричал их устами и потому их преследовали церковь и общественные суды, их допрашивали в пыточных, а позже в XVIII веке русские общественные суды карали их палками или 6–9-месячной тюрьмой. Из одной общины было обвиняемых однажды около двухсот пятидесяти, из них около ста мужчин, остальные женщины. Это самое большое число кликуш из одной местности, записанное в медицинской статистике.

После слов врача воцарился за столом среди старшин шум и смех и всеобщее подражание собачьему лаю и вою. Врач заканчивал свое объяснение причин этого недуга уже только нескольким ближайшим, самым уважаемым соседям.

— Главная причина этого недуга, — говорил он, — это истерия. Однако непосредственным толчком, вызывающим эти нервные припадки, является обычно какое-то сильное нервное потрясение. Поэтому среди народа причиной кликушества считают несчастливую любовь, смерть милого, брак с нелюбимым, любовную измену и тому подобное. Ну а причиной дальнейшего распространения является внушаемость, или аутосуггестивная заражаемость, предпосылкой которой является, разумеется, также изначально пригодный тип нервной системы.

— Позор, господа! Никаких любовных дел здесь, на Волыни! — крикнул весело поручик Улашин, — иначе что скажут на это ваши Гретхен?

— Народная врачебная мудрость, — излагал далее врач, — объясняет этот недуг также порчей от злого человека, ведьмы или колдуна. Однако интересно еще одно народное объяснение этого недуга, которое имеет некоторое отношение к вашим, господин поручик Кремер, учитывая ваши слова о неистовом впечатлении, которое производит собачий вой на человека. Рассказывал мне об этом один московский студент в Берлине, которого я умышленно расспрашивал о подробностях этого редкого уже на западе недуга. Среди русского народа есть верование, что когда женщина, главным образом беременная, проснется в ясную лунную ночь и услышит снаружи вой собаки и неосторожно подбежит к освещенному лунным лучам окну, то немедленно становится кликушей, ибо «нечистый», воплощенный в собаке, переходит через лунный свет в ее тело. Именно такие женщины-кликуши являются настоящими «hurleuse», как их называет Мериме, потому что они воют как собаки.

— Обратите также внимание, — заговорил снова поручик Кремер, — на то обстоятельство, что людям, пожалуй, из всех звериных голосов легче всего подражать голосу собаки. Многие умеют подражать ему просто мастерски, да и все мы сами испытали когда-либо то удивительное удовольствие, которое можно найти все мы сами испытали перед минутой того удивительного удовольствия, которое можно найти в имитировании собачьего лая и воя. Наверное, это отзываются в нас голоса забытого звериного «я». Голосовой диапазон собак достаточно широк, а эмиссия голоса немного подобна человеческой. К тому же собачий вой словно электризует нас своей унылой, переливающейся вибрацией и зловещим выражением напоминает нам о боли и и смерти. Позвольте, расскажу вам следующий случай…

Начался ряд рассказов о зловещих знаках, подаваемых воем собак, причем рюмка вина прибавляла старшинам большей фантазии. Разговор не отрывался уже от раз выбранной темы и в тот вечер говорили на удивление только о собаках.

Было уже больше десяти, когда старшины части разошлись на покой. Поручику Улашину еще не хотелось спать. Низкий полевой шатер неприветливо смотрел на него своим черным обнаженным отверстием, в котором ожидала его узкая, твердая походная кровать. Ночь тихо плыла на землю и какая-то сладкая тоска щекотала сердце после нескольких рюмок выпитого вина. Хорошо было ему стоять так молча, неподвижно, среди низких теней равнины, сняв с носа пенсне в черной оправе, и смотреть в серебряно-белое лицо луны, так смешно расплывающееся, двоящееся перед его близорукими глазами.

Вокруг в белом свете, словно в молоке, лежал немецкий лагерь.

— Kamerad schlafen gehen! Schlafen… schlafen…

Казалось ему, что звук немецких слов падает в уют этой волынской ночи, как раскаленные угольки на тихую поверхность воды. Чш… чш… чш… И что делает он здесь, среди тех чужих ему, серо-зеленых существ, этих поедателей мармелада, кишащих в сумерках по земле, закутанных в свои плащи? Впал в беспокойство. Кровь играла в его жилах, а нервы тихо звенели. После последнего взрыва гранаты с его нервами было не все в порядке. Пошел между рядами спящих военных и аж за лагерем по дороге в село немного взял себя в руки.

Никто не знал, с чего бы поручику Улашину вздумалось в эту лунную ночь пойти в направлении безлюдного села. Он шел, совсем не думая о том, что подвергается опасности. Хотелось ему войти в ту деревню, заглянуть в пустые хаты, в пустые амбары, почувствовать прежний ритм ее замершего сердца, постичь тайную книгу жизни, записанную невидимыми словами на дверях каждой хаты. Чего только не делают с человеком вино и лунная ночь?

Вышел на тропинку, которая с широкой дороги сворачивала в деревню. По правой стороне перед селом стояла, словно страж, одинокая хата. Ворота были закрыты, даже веревкой завязаны. Два окна хаты и маленькое окошко конюшни отражали в себе лунный свет и бросали из своей черной глубины тот неистовый, мутный блеск, которым пронизаны все окна пустых домов в лунную ночь.

Поручик оперся локтями на ворота. Возбужденная его воображением, встала на пороге хижины приземистая тень бывшего хозяина, а в окне мелькнуло девичье лицо.

Бессвязные мысли сновали в голове поручика, словно липкая паутина, липнущая к каждому встречному предмету. Солдатский дырявый чайник в куче навоза… сломанный костыль, припертый под стену хаты… обитый, словно вышлифованный, валок для выбивания белья посреди двора…

Пошел дальше в направлении села, улыбаясь луне, полям, темному пятну деревни, что маячила неподалеку. Думал о любви, и неприятное воспоминание насупило на минуту его брови. То было в горах, летом, перед войной. Молодая гуцулка выбегала к нему вечером в сад, а в воскресенье встречались они обычно в лесу, среди гор, куда она выходила якобы за черникой. В одно такое воскресенье подстерег его в лесу гуцул, ее муж. Улашин увидел его, как он твердыми шагами ступал по глубокому мху в его сторону, подошел и без единого слова ударил Улашина кулаком в лицо. Поручик не мог теперь представить себе, как это случилось, но тогда, после удара в лицо, он с пренебрежительной улыбкой на устах, так же без единого слова, ушел. А когда сбегал быстро со скал, погружаясь ежеминутно в половодье мхов, услышал позади себя смех. Это они смеялись там — оба. На следующий день он собирал вещи, чтобы уйти с того села, когда в его комнату вошла гуцулка. На устах и ​​в глазах у нее была призывная, и вместе с тем материнская улыбка.

— Паныч, — сказала, — если бы мой знал, что не дадите сдачи, то ей-Богу, не бил бы. Останьтесь, паныч! Мой говорил, что больше вам ничего не будет говорить.

Ах, как жгли его теперь эти слова, когда он вспоминал их! Только теперь, на войне, он понял всю глубину тогдашней своей ничтожности. Да, только теперь, когда ему приходилось идти самому и вести людей на пули и смерть, когда каждая перестрелка учила его новой, твердой философии жизни, а каждая рана учила его боготворить тело и кровь, из которых родится дух. Теперь, шесть лет спустя, звенел в его ушах этот насмешливый смех гуцула и гуцулки, словно звон стального ножа на твердом точиле его нынешней души.