Annotation
«Что такое ужас? Лишь что-то необъяснимое, неведомое может вселить в нас ужас, что-то, сути чего мы не в силах постигнуть!.. Я не удивляюсь тебе! Но у меня все иначе. У меня, видишь ли, есть кое-что, ну, назовем его талисманом… он дает мне возможность беззаботно слушать ту музыку, которая так тебя смущает, это нечто вроде доброго ангела, берегущего каждый моей шаг, куда ни ступлю, куда ни повернусь».
Мирослав Капий
Мирослав Капий
ТАЛИСМАН
Это произошло в ноябрьский день, когда на башнях львовских домов развевались желто-голубые флаги, а по улицам струйками текла кровь — теплая еще, красная…
В такие ясные, погожие осенние дни, калина сверкает красными, спелыми гроздьями на солнце, а журавли улетают в теплые края.
Уже пятый день сидели мы запертыми в доме главной почты и отбивались от назойливого противника, который изо всех окон, мансард и пивных близлежащих домов слал нам оловом свое поздравление в праздник нашего возрождения…
Уже пятый день незримая смерть сновала по всем закуткам этого угрюмого дома и косила нашу небольшую засаду.
Это произошло пятого ноября, в тот памятный год больших надежд, и порывов, и большой смуты…
Мы с командиром взвода Березюком сидели пригнувшись у углового окна в комнате для обработки корреспонденции, а между нами на двух подпорках стоял пулемет с заряженной лентой и дулом, направленным на улицу, которая вела от Оссолинеума до улицы Коперника.
Интересным и странным был тот мой невольный товарищ, с которым игрушка судьбы свела меня у пулемета. Стройный, черноволосый юноша, молчаливый, но временами до странного разговорчивый, казалось, он всем своим существом прильнул к пулемету и окаменел возле него.
Я не знал его и впервые увидел только в минуту, когда наш отдел получил приказ занять дом главной почты, и мы оба оказались у углового окна в комнате для обработки корреспонденции. Он учился, кажется, до войны в Граце или Вене, потому что вспоминал иногда немцев и венскую жизнь, но откуда он был родом, не знаю, да и как-то ни времени не было, ни охоты, ни в голову не приходило спросить. За все время нашей совместной службы у пулемета нам редко доводилось обменяться хоть словом. Все время следил он за каждым движением противника, и стрельба его никогда не была напрасна.
В душе я удивлялся его ловкости и хладнокровию, которые так успокаивающе действовали на мои растерзанные нервы.
Возле нас было еще два ружья, из которых мы стреляли по очереди. Каждую минуту влетали сквозь разбитые стекла окон вражеские пули и, разбивая штукатурку, застревали в противоположной стене. Так однообразно, с какой-то тупой, казалось, последовательностью летели они одна за другой! Иногда какая-нибудь из них разбивалась о железные оконные решетки и рикошетом падала на пол недалеко от нас.
В такие минуты я вздрагивал, хотя старался не подавать виду, что меня смущает и ужасом пронизывает жужжание и протяжный свист пуль. Я отводил тогда мои глаза куда-то в сторону, словно пугаясь встретиться со взглядом Березюка; я стыдился своей слабости перед самим собой. Помню, в одну из таких минут Березюк, как-то странно вглядываясь в меня, отозвался медленно:
— Боишься?.. Еще бы! Есть чего! Но видишь ли, человек не должен пугаться того, что видит воочию и суть чего знает!.. Ужас? Что такое ужас? Лишь что-то необъяснимое, неведомое может вселить в нас ужас, что-то, сути чего мы не в силах постигнуть!.. Да, да, да, я не удивляюсь тебе! Но у меня все иначе. У меня, видишь ли, есть кое-что, ну, назовем его талисманом… он дает мне возможность беззаботно слушать ту музыку, которая так тебя смущает, это нечто вроде доброго ангела, берегущего каждый моей шаг, куда ни ступлю, куда ни повернусь. Ты мне даже не веришь!.. Ну да это долгая история!
И он умолк, не обращая внимания на то ли посрамление, то ли смущение, которое, как мне казалось, можно было прочесть на моем лице, словно погрузился в размышления или вслушивался в мелодию пролетающих мимо нас пуль. Лишь иногда тарахтел и наш пулемет, медленно поворачиваясь по всему диапазону своего обстрела, и тогда на минуту мы могли успокоиться. Противник менял свою позицию и подыскивал лучший прицел. Но это случалось редко, потому что амуниции было мало и нужно было ее щадить.
В такие минуты Березюк поворачивал голову в мою сторону, из уст его падало слово «лента», а его руки погружались в карманы, нервозно вытряхивая остатки табака, который еще остался в складках. А через минуту снова налегал на пулемет, ласково прижимаясь к нему, как ребенок к матери. И так проходили эти долгие, долгие часы, которые нам казались вечностью, хотя осенью день короткий, и уже вскоре с полудня тени, падающие от деревьев на обочины, сновали по комнате и прятались по углам.
Нам не хватало всего. И продовольствия, и амуниции, и истощенные силы наши уже заканчивались. Отрезанные от мира, не знали мы ничего, что делается в нескольких шагов от нас, на соседней улице. Никто не приходил нам на смену, никто, казалось, не интересовался нами. Разве что невидимый противник не забывал о нас, а так весь мир, казалось, забыл о нашем существовании, потому что даже утреннее солнце не улыбалось нам своими лучами, только ближе к полудню несколько маленьких лучиков украдкой заглядывало в нашу комнату.
Иногда в сумерках вбегал к нам командир взвода Лискевич, расспрашивал о ситуации, о том, откуда идет сильнейший огонь, бросал несколько приказов на ближайшие часы и исчезал, прощаясь:
— Ничего, ребята! Только вытерпите, а там все хорошо будет!
И мы снова оставались одни, снова молча следили за противником сквозь тот краешек окна, в котором виднелся перекресток улиц Коперника и Словацкого и крыша будки, стоявшей по другую сторону улицы, у тротуара.
И еще, но это уже далеко за полночь, когда утихала на время стрельба, приносили нам из почтового двора, который граничил с домом семинарии, немного теплого кофе, который пах почему-то нефтью, а на вкус смахивал на отвар из сорняков. Тогда-то Березюк подносил с каким-то странным уважением свою чашку к губам и, попивая тот кофе, обращался ко мне:
— Пей, Ивасик, пей! Это божественный напиток, придающий сил и ободряющий дух! Это ничего, что он чуть-чуть пахнет! Нам на итальянском фронте еще не такое давали! Раз помню, на именины цесаря нам дали конский гуляш с подливой, которая пахла бензином!
Улыбка появилась на миг на его лице, словно подтверждая теорию о связи между хорошим настроением человека и полнотой его желудка, но исчезла в ту же минуту, когда Березюк отложил свою пустую чашку в угол. Снова он молча подошел к пулемету, попробовал замок и стал всматриваться своими задумчивыми глазами в темноту ночи. А вчера рассказывал мне про свой талисман!
Это случилось тогда, когда «душистый» кофе на минуту развеял его мысли, и хорошее настроение прояснило его лицо. Он стал говорить как никогда оживленно, что удивительно контрастировало с его привычным молчанием. Нашел еще где-то в недрах своих карманов довольно большой окурок и зажег его, прикрываясь полой плаща:
— Может, и не поверишь мне, может, и усомнишься в правдивости того происшествия, о котором расскажу тебе, однако это правда, у меня есть талисман, который охраняет меня на каждом шагу и, как видишь, сохранил меня до сих пор, хотя всякое приходилось переживать… Было это в самом начале войны, в августе или сентябре четырнадцатого года. Я служил в венском стрелковом полку, там были одни немцы. Горькими были первые недели моей военной службы. Если ты не знаешь немецкой молодежи, не знаешь их духа, их образа мысли, привычек, то и представить себе не сможешь моих переживаний. Меня незавидная ирония судьбы бросила в самое гнездо военной жизни, которую вела сотня моего стрелкового полка. Ты должен иметь в виду, что у меня тогда не было того опыта, который дала война, где каждый шаг нес за собой смерть, где каждая минута учила, ах, как горько учила, что только тот будет герой, кто победит противника, неважно чем, кулаком, скоростью или хитростью…
