Я раз и навсегда решил себе: нужно научиться свободно ходить вверх ногами. Трудности меня мало интересовали.

Когда же я увидел, что добиться этого не сумею, я решил сперва укрепить себя упражнениями. Но какими?

Потом я передумал и начал усердно каждый день учиться танцевать гопак. А когда тюремщик заглядывал ко мне в камеру сквозь окошко двери и недовольно что-то бормотал, меня это только подзадоривало еще упорнее, еще сильнее досаждать ему гопаком.

Я не унывал и по поводу своего тюремного заключения рассуждал так: это лучшее из всего, что должно было со мной случиться.

Как-то незаметно это началось.

Когда я, утомленный гопаком, садился на прибитый к стенке стульчик, и у меня в глазах мелькали красно-синие пятна, — тогда появлялся он.

Мы с ним, собственно, подружились.

Бесенок напоминал маленького, серого, пушисто-мохнатого медвежонка на высоких задних ножках. Он задиристо ходил по камере на передних, вверх задними ногами, а потом еще яростнее, чем я, без устали танцевал навприсядки гопак. Я довольно хохотал так, что слезы наворачивались на глаза. Когда же снова, услышав мой хохот, заглядывал в окошко двери ехидный тюремщик, бесенок исчезал в угол за ящик параши.

В конце концов меня это заставило задуматься.

Мне почему-то стало грустно.

Что это? Неужели безумие?

К тому же наша тюремная жизнь к тому времени стала ужасной, и я боялся, что перемен не предвидится. Я чувствовал, как бессильно поплыл по волнам неизвестности.

Как это произошло — не помню. Раньше я не только ничего не замечал, но и, напротив, был убежден, что это то самое лучшее из всего, что вообще должно было со мной случиться.

Но однажды…

То был ужасный день, и весть о нем эхом прошла по самым глухим углам и камерам. Говорили, что один из нас отравился.

А может, и от чего другого умер? Неизвестно.

Узнает ли истину кто-нибудь?

Говорили, что двое арестантов повесились. У них была короткая веревка. Сначала повесился на ней один, а когда второму показалось, что тот уже скончался, он снял его и повис сам на том же месте, в той же петле. В это время пришел в себя первый и, увидев второго в петле, дико закричал. Так громко и дико, что вся тюрьма вздрогнула от этого.

Я не могу вспоминать спокойно об этом рассказе. В конце концов, их обоих отнесли в морг.

На моего соседа в камере слева это очень повлияло — он даже перестал стучать мне в стену. В последний раз он позавчера сказал мне утром и вечером: «Тюремщики хотят меня отравить, защитите меня: дают отравленную пищу».

Мое сердце сжималось от боли в осознании своего бессилия. Я часами неподвижно сидел у стола, обессиленный удручающими, бесформенными мыслями.

Вдруг я почувствовал, как сердце мое испуганно остановилось, как мне перехватило дух.

— Умираю… — безумно пронеслась в голове дикая мысль. Неожиданно я осел на пол и не мог шевельнуться.

Взгляд мой упал на крохотную иконку «Троеручицы». «Прости меня, Матерь Божья» — прошептал я и остановился удивленный тем, что забыл все молитвы. Пытался вспомнить, хмурил лоб, протянув робко к Троеручице свои руки: «Устал».

Очнувшись, недоверчиво провел по глазам рукой, — они были мокрыми от слез. А «Троеручица» ласково и укоризненно покачивалась на ниточке.

За последнее время мое хилое сердце заметно ослабевало, и это был один из случаев его сбоя.

Подали лампы, загремели засовами окошек в дверях. Как будто стайка ведьм пронеслась в полутемном коридоре проверка, и после этого сразу все стихло. Удручающая, тяжелая тишина овладела тюрьмой, как всевластный хозяин. В мягких ботинках тюремщики неслышно, как тени, плыли по коридорам, заглядывая сквозь «волчок» в наши клетки. От этого делалось страшно, глаза широко открывались, все во мне напрягалось, по камере я ходил исподтишка, скользил.

Тюрьмой овладела тишина ночи.

С воли мне передали в тюрьму халат и напшикали его одеколоном. Его благовония туманили мне голову мечтами и еще ярче подчеркивали удручающее бремя одиночной камеры.

Мое знакомство с Неизвестным началось после того, как я перечитал «Черный монах» Чехова. Знакомый мне раньше мотив «Валахской легенды» засел в голову и не отступал. Я отупел от него, не мог уснуть из-за него, приспособил эту серенаду к нашей тюремной жизни.

В результате мы с Ним и познакомились. Но это было давно.

После тяжелой девятидневной голодовки я из больницы снова перешел в свою одиночку. Аромат одеколона напомнил мне тягучий мотив «Валахской легенды», и я никак не мог от него избавиться.

Но сейчас я дрожу от другого происшествия.

На пятом этаже буйно сошел с ума арестант, великан-анархист. Он разбил лампу и забил ручными кандалами тюремщика до смерти. Набежало людей из стражи, связали сумасшедшего и больше часа избивали без передышки.

Больше часа он без передышки дико кричал.

Вечерняя тишина тюрьмы сменилась адом.

Застучали заключенные по всем камерам в свои двери, загремели кандалы, закричали все во весь голос.

И еще долго потом не мог утихнуть этот ад. Словно прибой моря, медленно затихал лязг оков, то нарастая, то совсем стихая. Оковы звенели то отчаянно, то бессильно. Пока в конце концов не смолкли.

Было уже за полночь.

Я лежал с широко открытыми глазами и знал, что до рассвета не смогу уснуть.

И вот…

Да, это стучит мне мой сосед сверху.

Тихие, тихие, еле слышные условные стуки. Не верилось, что эти звуки делаются рукой живого человека. Казалось, что это сами стены, толстенные стены тюрьмы, набрались способности издавать такие внутренние, глухие звуки. А может, это души погибших заключенных что-то предвещают мистически?

«Тук-тук… Тук-тук-тук…» — слышал я, приложив под одеялом ухо к стене.

Лежал и старался достичь взглядом всех тех многочисленных дверей с крепкими замками, всех тех мрачных клеток-гробов… Понять трагедию духа живых покойников.

Но — ничего…

Какая-то особая, злобная и неподвижная тишина заполняла всю тюрьму, протиснулась в самые глухие ее щели. Она ужасала меня.

В ушах плыл непрерывно тягучий, пронизывающий ужасом мотив «Валахской легенды», от него становилось жутко.

Я вспоминал все надписи смертников в моей камере, которые сидели здесь до меня. За три последних года семь. За три года семь.

Слушал слабые удары своего слабого сердца и смотрел на невнятную тень от зарешеченного фонаря над парашей.

Лампа мигала, и тени решетки, костлявые и мрачные, неловко танцевали. От этого в глазах мерцало, разболелась голова, кровь стучала в висках, дурманила мозг.

Медленно закрадывалось невнятное чувство ужаса.

«Это» — начинается…

Я боялся смотреть на подвижную тень над парашей, но меня что-то засасывающее тянуло в ту сторону. Тень фонаря понемногу расплывалась и все больше приближалась по форме к фигуре человека с растрепанными волосами на голове… и черной веревкой на шее. Из серой она стала зеленовато-бурой. Внизу стены показались бледные руки со скрюченными пальцами.

Да, это он.

Я вдруг успокоился.

Неизвестный повернулся в профиль ко мне, медленно повел шеей, словно стараясь освободиться от петли веревки. Потом неловко спрыгнул с ящика параши и из тени сделался объемным, хоть и прозрачным. Сквозь него видно было парашу и противоположную стену с прибитым к ней стулом.

Я ожидал того, что Неизвестный придет ко мне.

Он показался мне значительно похудевшим с тех пор, как я видел его в последний раз. Нос заострился, волосы стали взлохмачены еще сильнее. Но я узнал его — так ужасно похожего на меня.

У меня медленно немели руки и ноги, и наконец я и вовсе перестал их слышать. Несколько раз пробежала по телу дрожь животного ужаса. Лоб вспотел, а потом стал холодным.

Бледные, зеленовато-серые губы его зашевелились. Я хорошо понимал их язык. Болтал Неизвестный насмешливо, с придыханием, хотя я и не слышал никогда его голоса.