Вдруг он услыхал снаружи какой-то легкомысленный шум. Посмотрел с лестницы вниз и увидал целую ватагу мальчишек, игравших в «лошадки» на Синагогальном дворе. Некоторые из них держали во рту веревки и наклоняли головы, как настоящие лошади, а извозчик, бойкий паренек, кричал им: «Тпррру!» Но «лошадки» делали вид, что не могут устоять на месте. «И-го-го!» — бодро ржали они, взбрыкивали копытами, то есть каблуками, и бежали себе дальше. Вдруг на него, семи летнего илуя,^[262] напало сумасшедшее желание поиграть вместе с малышами, повзбрыкивать ногами, как они. «Караул! Да как я вообще могу хотеть такого?! — пронеслось в его маленькой головке. — Я только что произнес проповедь перед великими людьми, и вдруг — играть в лошадок?..» Но желание пошалить было в его сердце сильнее. Поборов собственное сопротивление, он присоединился к компании малышей и тоже принялся сгибать шею, поднимая и опуская, как конь, голову. Шалуны не заставили себя долго упрашивать. Напротив, для них было большой честью играть в одной компании с сынком Шлойме-Залмана, известным на Синагогальном дворе, несмотря на малолетство, своими способностями к изучению Торы. Ему сразу же засунули уздечку в полуоткрытый рот, превратив его в одно мгновение в лошадку, и вместе с ним выехали на большой парад, как некая живая карета, запряженная четырьмя мальчишками-лошадками на шпиц. Они подражали упряжке графа Потоцкого, когда он, бывало, выезжал, а гайдуки сопровождали его и спереди, и сзади… Мальчишки были ничем не хуже! Они подражали звону колокольчиков: «Дзинь, дзинь, дзинь!» Щелкали языками, изображая звук бича. Они проехали через весь Синагогальный двор и свернули к большой молельне благотворительного общества, а оттуда, через узкий переулок, на Немецкую улицу. Тут сразу же запахло иноверческими запахами, землей… Немецкая улица тогда еще не была замощена. Кое-где на ней росли деревья, попадались даже огороженные садики, оставшиеся от немцев, поселившихся здесь еще во времена Батория.^[263] Деревья и травы были свежевымыты, со словно отлакированных листьев тихо капали прозрачные капли. Дело было сразу же после летнего дождя… Когда семилетний Эля приблизился к садикам, в нос ему ударил теплый приятный запах земли, от которой поднимался легкий пар. Запах был точно такой же солоноватый и приятный, как тот, что распространяли сейчас вареные «тартуфли»… Точно такой же? Может быть, еще сильнее, еще соблазнительнее. Ведь они были мальчишками, маленькими детьми, и их чувства были острее. Этот запах вызвал у них буквально опьянение. Соблазн пошалить разыгрался еще сильнее. «И-го-го!..» — заржал, как настоящий жеребец, он, Эля, семилетний илуй, с таким яростным удовольствием, будто совсем забыл человеческий язык и на самом деле превратился в лошадь, Господи спаси и сохрани.

Услыхав его, другие еврейские лошадки из упряжки графа Потоцкого тоже заржали: «И-го-го!» И еще раз! Такая блажь пришла в голову этим врагам Израиля. Эля сам подбил их на это и сам же испугался такой распущенности: не покарает ли его Всевышний за такой грех, как нечестивца Навуходоносора, который превратился в животное и потерял дар человеческой речи?.. «Ой, мама!» — воскликнул он посреди ржания, чтобы проверить, не лишился ли он сам дара речи, не превратился ли, не дай Бог, в кого-то или во что-то, и… очнулся. Эля поспешно вытащил уздечку изо рта и помчался назад, на Синагогальный двор, к маме, которую только что позвал на помощь. Мальчишки остались стоять, как побитые, выпучив глаза, а потом побежали за ним с криками: «Элик, Элинька!..» Но он не желал их слышать, даже знать их всех больше не желал. С испуганно бьющимся сердечком он убежал домой и даже не пожелал отвечать на расспросы обеспокоенной мамы. Почему он такой потный и запыхавшийся? Куда подевался после своей проповеди?.. Он схватился за святую книгу и читал, читал… пока опьянение Немецкой улицы полностью не выветрилось. Только тогда он успокоился…

И вот все это отозвалось в легком голубоватом пару, поднимавшемся от «блюда Боруха Шика», как тень того животного наслаждения, грешного опьянения, овладевшего им более шестидесяти лет назад. И его первый трепещущий страх перед грехом тоже отозвался… Просто поразительно, какая память у духа соблазна на вкусы и запахи!… О-хо-хо! Намного более сильная память, чем у него самого на слова Торы.

Глава пятая

Шнеур-Залман у дверей

1

Обжигаясь и дуя на горячие плоды земли, гаон очищал их своими прозрачными пальцами, на которых совсем не было мозолей, ведь они были привычны только к прохладным пергаментам и пожелтевшим страницам Геморы. Очищенную «тартуфлю» он макал в крупную соль и жевал беззубыми деснами. А поскольку она все еще была горячей, он заедал каждый кусок ложкой простокваши. Горячее и холодное, жирно-кисловатое и мучнисто-соленое смешивались в один чудесный вкус. Изголодавшееся тело, старое и измученное, дрожа, принимало его в себя, и он растекался по всем его членам. Это было такое удовольствие, на которое он, добровольный аскет и отшельник, целиком посвятивший себя изучению Торы, не рассчитывал. Он сам по себе не хотел никаких удовольствий…

Гаон всегда ел не для того, чтобы обслуживать и услаждать свое грешное тело, а с единственной целью: иметь силы для изучения Торы и исполнения всех ее заповедей. Он так сжился с этой мыслью, что она стала его второй натурой. Он был способен есть и не знать, что именно ест. Тело делало свое дело, а голова — свое. И вот сегодня, именно сегодня все так разыгралось! Кто мог ожидать, что «блюдо Боруха Шика», простой плод земли, и немного простокваши обладают такой силой?..

Он невольно вспомнил, что реб Борух Шик рассказывал прошлой зимой — как раз тогда, когда велел ему есть это новое блюдо. Врач рассказывал, что в Польше это блюдо любят все — стар и млад, евреи и неевреи. Они там готовы за него продать родных отца и мать. Русские даже похваляются, что при помощи «тартуфлей» и простокваши они взяли Вильну.^[264] У стен виленского замка они остановились в замешательстве. И тогда им пришла в голову удачная идея: выставить целые котлы с вареной картошкой и бочки с брынзой и простоквашей. Тогда польские и литовские солдаты выбежали за стены и набросились на угощение. Свои ружья они в спешке побросали, ворота оставили открытыми… Вот тогда-то казаки ворвались внутрь и захватили город.

Правда ли это, неизвестно. Скорее всего, эта история была выдумана, чтобы посмеяться над поляками, которые так безумно обожали нечто такое, что в самой России все еще считали отравой, вызывающей боль в животе. Крестьян там приходилось пороть, чтобы они согласились это сажать. Трудно было ввести новую сельскохозяйственную культуру среди этих невежд. Русские крестьяне все еще называли картофель «дьявольскими яйцами»… В Польше народ был культурнее и умел учиться. «Тартуфли» уже кормили многие сотни польских сел и деревень, разоренных с тех пор, как Польшу стали рвать на куски…

Что тут скажешь? То, что раввинша называла «блюдом Боруха Шика», действительно было отличной едой. В ней были благословение земли и тучность стад. И ешь, и пьешь одновременно. И какое это удовольствие! Зачем тут было приводить в качестве примера польских солдат? Он сам оставил свою крепость, полную святых книг, ради того же самого блюда… Хвала Всевышнему, каждый день одаряющему мир новой небесной голубизной над крышей Большой синагоги, одаряющему новыми растениями землю, а человеческий стол — новыми блюдами, о-хо-хо!.. Если бы у него было такое кошерное блюдо на немецком паруснике в Гамбурге, он бы тогда, тридцать лет назад, не отказался поехать в Эрец-Исраэль. Тогда бы он провел свои последние дни в Святой земле, в Цфате или неподалеку от Стены Плача. Но на корабле иноверцев его не могли обеспечить даже кошерно выпеченным хлебом… Так он, вместо настоящего святого Иерусалима, остался в «Литовском Иерусалиме».^[265] Здесь придется до прихода Мессии покоиться его костям. Но молодчики из хасидской «секты» со своим Мендлом-витебчанином^[266] во главе действительно добрались до Эрец-Исраэль. Они основали там целую общину. Они отправляют своих посланцев в Турцию и в Польшу собирать деньги. У них там хорошо идут дела…