— И что бы ты этим выиграл?..

— Время, мой дорогой! Этот инструментик, который ты видишь перед собой, не «яйцо» и не игрушка для снобов, а источник точности, спрессованной энергии, которую используют по каплям. Мое новое оружие носит то же самое название: время. Это означает рассчитывать каждый марш и каждое наступление с точностью до минуты. Бодрствовать, когда противник спит. Выстроиться полукругом в определенном пункте прежде, чем враг успел развернуть свои длинные колонны. Это, казалось бы, самое очевидное условие, необходимое для любого успеха, однако самое трудное в исполнении. Именно здесь кроется самое слабое место существовавшей до сих пор стратегии. Самые великолепные планы разрушаются из-за потерянного времени. Самые острые стрелы тупятся о старый азиатский лозунг: «Время еще есть!» У всех у нас времени в избытке, мы тянем его, как бессовестные неплательщики долгов… Часто я, скрежеща зубами, смотрю на то, как все ползает вокруг меня, движется и живет безо всякого толка, тратя втрое больше времени, чем необходимо для каждой работы, для каждой потребности. Тогда мне хочется затопать ногами, заорать во весь голос, что все это дикарские пережитки, оставшиеся от времен, когда все люди жили в полудреме и растаптывали своими босыми ногами больше, чем съедали… Революция всех нас начала подгонять кнутом нужды. Но этого мало. Во Франции слишком много развлекаются. А в Париже — еще больше, чем во всей Франции. В лучшем случае это медлительность крестьянина, живущего на земле и планирующего день по ленивому солнцу, а ночь — по медлительной луне. По поступи коров с полным выменем молока и по скорости роста пшеницы в полях…

— Если не ошибаюсь, — сказал Бурьен, — ты был когда-то учеником Руссо, почитателем его «Эмиля»,^[212] в котором он описывает жизнь «во чреве природы»…

— А я, тоже если не ошибаюсь, уже говорил тебе, что учиться надо для того, чтобы не делать того, что написано в книгах, и даже не поступать наоборот. Необходимо искать третий путь… Мы, солдаты, находящиеся в вечном движении и постоянной опасности, должны это знать. Вся Франция пребывает сейчас в движении и опасности, и она тоже должна знать. Мы идем навстречу новой эпохе, когда каждый час будет отмериваться, взвешиваться и цениться на вес золота. Дороже золота. Все будет разрушено и построено заново в соответствии со стремительным бегом времени. Но до тех пор, пока это произойдет в гражданской жизни, я введу это в армии. И все — по этому маленькому хитроумному инструментику. Это — номер один.

— Ну а номер два?

Наполеоне спокойно положил свое «нюрнбергское яйцо» во внутренний карман камзола и показал с верхней ступени лестницы вниз, на гудящую площадь Революции:

— Слушай хорошенько, Бурьен! А эту чудесную песню, которую там поют люди и которую играет капелла, ты считаешь ничем?

— «Марсельезу»?

— Ее самую!.. Ее тоже во Франции еще не оценили по достоинству. Разве ты не слышишь в ее страстном размере дыхание силы, надувающей тяжелые паруса на море и заставляющей гордо реять знамена на суше? Силы, которая заставляет подниматься усталые ноги целых полков и делает чертовски проворными грубые солдатские лапы? Это — оружие номер два. И есть еще третий вид вооружений. Его ты знаешь. Ведь ты, как и я, артиллерист. Ты тоже знаешь, что значат пушки. Много пушек, как много больше пушек и мортир… Как их использовать — на этом я не буду останавливаться. Это я берегу для себя. Ведь хотя бы один секрет я должен сохранить, не так ли? Однако у этого секрета есть такая счастливая особенность, без которой два других секрета, которые я уже открыл, не имеют никакого значения. С этими тремя новыми видами вооружения я достаточно силен, чтобы сражаться с двадцатью тысячами неумех, которые заперлись в Тулоне. Даже с намного большим числом, чем двадцать тысяч. Намного, намного больше…

3

Волна влажного ветра порывисто налетела со стороны площади Революции и швырнула вверх по высоким ступеням дворца бурлящую пену марша, который пели вместе людские глотки и инструменты гвардейской капеллы. Этот марш был смешан с мрачным гулом толпы и с последними выкриками еще остававшихся в живых жирондистов, которых тащили в этот момент к эшафоту. Последнее слово застряло у Наполеоне в горле. Тень отвращения промелькнула на его распаренном лице. Он невольно схватился за бумагу, только что полученную им из сухой руки Карно. Про себя же подумал: разве это не кровавая сделка? Именно члены Конвента, которые режут тех на площади, сделали его генералом. Теперь он поднимается по отрубленным головам несчастных депутатов к успешной карьере и к реализации всех своих планов…

Капитан Бурьен уловил тень колебаний на лице Буонапарте и тоже позволил себе немного поколебаться.

— Да, — сказал он, пожимая своими широкими плечами, — если солдатская песня для тебя тоже своего рода артиллерия, тогда…

Буонапарте спохватился и снова натянул на себя неподвижную маску древнеримской статуи. Он всегда это делал, когда хотел произвести соответствующее впечатление, и с неизменным успехом:

— Еще какая!.. Эта солдатская песня когда-нибудь и тебе пригодится — попомни! — намного больше, чем бронзовые мортиры… Стыдно только, что такая могучая песня используется массой граждан и военных для того, чтобы топтаться в грязи на одном месте и перерезать пару десятков провинившихся депутатов… Этот позор необходимо смыть с имени Франции. Пойдем! Наши лошади уже здесь.

Действительно, в этот момент двое конюхов подвели к нижней ступени высокой лестницы пару красивых оседланных лошадей. Одна была молочно-белая с темным хвостом и темной подстриженной гривой и с изогнутой, как у лебедя, шеей. У нее были сильные и очень стройные ноги, заканчиваюшиеся черными, как деготь, похожими на элегантные туфельки маленькими копытами. Это была породистая лошадь, отлично подходившая для молодого генерала. Вторая была попроще — гнедая в темных яблоках. Ноги у нее были потолще, зад — обвислый. Она подходила для грузного наездника, каковым и был капитан Бурьен.

Сбежав по лестнице, Наполеоне ласково похлопал по шее белую лошадь, которую к нему подвели. Потом он попытался вставить сапог в стремя. Несмотря на то что он стоял на широкой нижней ступени лестницы, как на скамейке, ему это не удалось. Слишком низкорослым и неловким был всадник, а его породистая лошадь — слишком высокой.

С усмешкой рослого ученика, бегущего на помощь своему низенькому учителю, Бурьен подскочил и одним осторожным и быстрым толчком помог свежеиспеченному генералу поднять на нужную высоту тяжеловатый зад…

Наполеоне вскочил в высокое седло. При этом его бледное лицо покраснело, хотя он и не особенно напрягся. Просто он сильно не любил все, что напоминало о его низкорослости. Искусство верховой езды вообще было одним из его слабых мест. В этом деле он навсегда остался немного неуклюж. В седле Наполеоне Буонапарте держался тяжело, как туго набитый мешок. Впрочем, позднее, когда он стал великим Наполеоном, ему стали прощать это. Даже научились находить в этом какое-то своеобразное обаяние… Однако сейчас, когда его только что сделали полководцем, залезать в седло с посторонней помощью было особенно мучительно. От его стального взгляда не ускользнула издевательская искорка, мелкнувшая в вежливых глазах Бурьена. Поэтому Наполеоне, нахмурив брови, взял уздечку обеими руками и обиженно сказал:

— Ну, спасибо! В другой раз я помогу тебе оказаться на коне…

Последние слова он выделил интонацией. Однако Бурьен этого не понял или же сделал вид, что не понял:

— Большое спасибо, генерал!

И чтобы наглядно продемонстрировать, что в этом отношении он ни в чьей помощи не нуждается и никогда не будет нуждаться, Бурьен одним плавным движением, как тигр, вскочил в седло своего гнедого скакуна и уселся в нем плотно и прочно, как будто слившись с лошадью в единое целое. Гнедой только чуть заплясал под неожиданной тяжестью, и обе лошади грациозно тронулись с места мелкой ритмичной рысью, увозя своих неравных седоков через украшенные коронами железные ворота.