Перейдя через двойной мост, артиллерийский офицер свернул налево, прошел по мощеной набережной, по еще одному мосту, завернул направо и вошел под арки Лувра. Рядом с высокими сводчатыми «римскими» воротами стояли вооруженные республиканские солдаты с широкими перекрещенными ремнями подсумков для пороха и пуль и с длинными ружьями у правой ноги. Они впускали не всех — охраняли уцелевшие сокровища Лувра от всякого рода воров и разбойничьих банд, расплодившихся после переворота. Замаскировавшись высокими красными санкюлотскими колпаками и фальшивым членством в различных народных партиях, эти типы сделали Париж беднее на многие миллионы золотых, разграбив лучшие произведения искусства из малых и больших дворцов. Спохватились поздновато, как всегда в революционной суматохе. Но лучше позже, чем никогда…
Наполеоне пропустили. Однако его кокарде-триколору и аксельбантам самим по себе не поверили. Пришлось показать свой «лессе-пассе», то есть паспорт, выданный и подписанный Фуше,[180] нынешним верховным правителем Парижа.
Разве мог Наполеоне знать, какие неприятности ему доставит в будущем этот самый Фуше с его молочно-голубыми кукольными глазами, запятнанный кровью граждан Лиона,[181] этот гениальный полицейский и интриган, обладавший редкостной способностью хитро пристраиваться ко всякого рода идеям. Он был способен менять убеждения, как одежду: террористические, имперские, пробурбонские, реставраторские…
В то серое утро Наполеоне никак не мог догадаться об этом, поскольку не имел ни малейшего подозрения, что он, бедный артиллерийский офицерик, шагает сейчас навстречу звездам; что именно сегодня он сделает первый шаг на пути к отлитой целиком из бронзы витой триумфальной колонне, стоящей на Вандомской площади, той самой колонны, тень которой он только что видел, как далекое пророчество, в сером тумане над Сеной.
Глава двадцать восьмая
Гильотина
1
Задумчивый и подавленный артиллерийский офицер Наполеоне шел вдоль большого двора Лувра. Высокие, как ворота, окна дворцов вокруг него сверкали, слепя глаза, а скульптуры и рельефы розовых триумфальных ворот посреди двора все росли, становились все более близкими, все более выпуклыми… Он в сотый раз восхитился вкусом эпохи Людовика XV, когда были построены эти ворота. Восхитился и подумал, что откормленным, загульным королям все же не хватало настоящего размаха. Строить триумфальные ворота надо учиться у древних римлян. Триумфальные ворота надо строить так, чтобы через них могли маршировать под музыку целые армии с пушками, а не несколько королевских любовниц во время прогулки. Ведь достаточно трех кринолинов, чтобы заполнить такие игрушечные «воротца». Триумфальные арки надо ставить на въезде в город, с намеком на радугу, на гигантское окно для всего народа, оставляющего позади себя прошлое и смотрящего в будущее.
Так, в задумчивости, он прошел мимо чудесного дворца Тюильри, от которого сегодня уже ничего уже не осталось, потому что он был сожжен и разрушен во время восстания коммунаров,[182] а на его месте посадили деревья.
Клумбы вокруг дворца и вокруг украшенных скульптурами беседок стали теперь совсем иными. Дорогие растения и редкие экзотические цветы, которые росли и цвели здесь еще год назад на искусственных круглых холмиках, на разнообразных по форме клумбах — крестообразных, спиралевидных, имеющих форму звезд, складывающихся в гигантские инициалы короля и королевы, теперь полностью исчезли отсюда, они были перекопаны и сровнены с землей. На их месте теперь простирались сырые, отвратительно вспаханные поля. А на них густо лежали увядшие стебли и грубые желтые листья. Это были характерные для поздней осени остатки нововведенного полезного растения, привезенного откуда-то из Америки. Во Франции этому растению покровительствовал крупный землевладелец Пармантье.[183] Растение называлось картофель.
Простой народ в Вандее и в Нормандии все еще бунтовал против нового «хлеба из земли», проклинал эти черные земляные яблоки и предостерегал крестьян, что они распространяют болезни. А образованные люди и аристократы все еще смотрели на картофель сверху вниз, жалостливо называя его «трюфелями для бедных»… Но Робеспьер и его ближайшие приспешники увидали в картофеле средство, способное помочь им накормить изголодавшееся население. Строгими декретами они вводили новую сельскохозяйственную культуру во всех деревнях, а блюда из картофеля — во всех ресторанах. Чтобы подать населению пример, Робеспьер велел посадить картофель в самых красивых и почетных местах, вокруг конфискованных королевских дворцов. Он велел публично жарить эти «трюфеля для бедных», как каштаны, и раздавать их милиции, охранявшей собственность республики.
Все это было очень практично и подходило ко всему стилю нового режима, но к дворцам Тюильри, Лувра и Пале-Рояля картофельные поля подходили не лучше, чем крестьянский колпак — к королевской мантии из золотой парчи и горностаев. И в этом тоже чувствовался стиль революции, требовавший демонстративно поступать назло старому миру во всех проявлениях и во всех деталях: вместо ужасно тяжелых кринолинов — легкие драпировки, туники и тонкие платьица; вместо пятиэтажных, похожих на башни, причесок а-ля Мария-Антуанетта — простые, ровные прически под чепцами, плоские укладки кос вокруг женских голов. Вместо того чтобы скрывать красивейшие части тела в похожих на панцири корсетах из китового уса — полуобнаженные груди в коротких и мягких корсажах и естественные, даже немного чересчур естественные формы под легким атласом. Вместо устаревших языческих названий месяцев — новые, только что придуманные: фруктадор, термидор… А вместо экзотических королевских оранжерей — распаханные участки земли, засаженные картофелем. Это было не хуже и не лучше всех остальных вещей, которые делались назло…
Пройдя вдоль дворца Тюильри, Буонапарте повернул направо и вышел на площадь Революции, которая в наше время называется площадью Согласия.
Тогда она тоже была громадной и окруженной со всех сторон построенными с большим вкусом зданиями. Так стало еще во времена Людовика XV (в 1748 году). И тогда тоже с этой площадью могла состязаться в оригинальности и великолепии разве что Красная площадь в Москве.
Только в правой половине этой площади Революции, где в наши времена стоит египетский обелиск,[184] или «игла Клеопатры», как его иногда художественно именуют, тогда, в те дни террора, стояло нечто совсем другое. Да, весьма возвышенное, но далеко не симпатичное.
Нынешний обелиск, высеченный из цельного камня и покрытый иероглифами, псевдо-Наполеон, то есть Наполеон III, привез из Луксора, поставил на пьедестал из черного гранита и окружил мифологическими «водными» персонажами и дельфинами, чтобы понравиться французскому народу и заставить его поверить, что он наследник своего дяди и высоко несет свою приглаженную головку и козлиную бородку… Альфред де Мюссе[185] воспевал этот обелиск как нечто живое. Поэт писал, что обелиск стоит, как пленный, на площади Согласия и плачет каменными слезами, вспоминая пески, окружавшие его в Египте, ибисов и фламинго, шагавших на своих длинных ногах по мелководью Нила, крокодилов со смеющимися пастями, выползавших из великой реки, чтобы погреться на солнце. А теперь… Оказаться так далеко на чужбине! Торчать день и ночь на каменной холодной площади и беречь ее для французов… Так или примерно так воспевал его прекрасный поэт XIX столетия, через семьдесят лет после описываемых нами событий. Но в описываемое дождливое утро, когда артиллерийский офицер Наполеоне Буонапарте пришел на эту площадь, там лились совсем другие слезы. Не каменные поэтические слезы, а настоящие, человеческие. Много слез. И кровь, конечно, тоже лилась. Много крови.
Как только Наполеоне вышел из ворот Тюильри, его окружила странная толкотня и шум взволнованной толпы, которая становилась гуще с каждым шагом. Эти толкотня и шум были опьяняющими и пугающими, восторженными и жестокими. Все страсти и слабости простонародья смешались в них. Они выли из толпы назло дождливому дню, назло грязи на мосту, назло вытянутым бледным лицам. Они струились из того странного места… Там, видимо, был центр всех кипящих страстей, и оттуда доносился плавными волнами шум, как будто от тяжелых камней, которые туда бросали, один за другим, в густое человеческое болото. Но не камни, а другие предметы падали там — круглые, тяжелее камней.
