Как будто ослепнув, Йосеф ударился коленом о кресло, за которым укрылась Эстерка. Тогда он остановился, но ни на мгновение не прервал своего хриплого шепота:

— Чем дальше, тем больше я убеждаюсь, что тебе вообще не нужен муж. Зачем? Тебе лишь доставляет удовольствие, когда в тебя влюблены… Безнадежно влюблены. Твою любовь растоптали ногами. Теперь ты делаешь то же самое с другими. Это женская месть, и больше ничего.

Чувствуя себя немного увереннее за широким креслом, она ответила наполовину в шутку, наполовину всерьез:

— Немного правды, если хочешь знать, тут есть. Но не только в отношении меня. В отношении всех женщин…

— Немного правды? Ты! Это вся правда. Вам просто любопытно. Это любопытство, а не любовь, как у мужчин. Своего мужа ты ненавидела, как паука, и, тем не менее, тебе было любопытно, как он тебя брал, даже как он тебя мучил…

— Об этом, — нахмурилась Эстерка, — об этом я не разрешаю тебе говорить!.. Не поминай мертвых! Слышишь?

— Ты боишься мертвых? Мертвых, а не живых. Вот она настоящая бабская глупость. Просвещаешь ее, просвещаешь, но «Бове-майсе»^[341] все-таки сильнее. Мертвец тебя преследовал от Луги чуть ли не всю дорогу? Как? Преследовал, ха-ха, запретил выходить за меня замуж, пока твой сынок не достигнет возраста бар мицвы. Именно тринадцати и никак не двенадцати лет…

Лицо Эстерки посерело. Ее высокая грудь тяжело вздымалась.

— Ну, Йосеф, теперь уходи. Слышишь? Уходи. Я не желаю этого слышать. Не желаю!

В другой раз это подействовало бы на Йосефа, как ушат холодной воды. Но в том раздраженном состоянии, в котором он пребывал теперь, только разозлило сильнее. Заметив, что кресло ему мешает, Йосеф оттолкнул его в сторону, шагнул, как победитель в павшую крепость, и снова схватил Эстерку за предплечья. На этот раз он сделал это еще крепче, еще решительнее.

— Оставь меня, — сказала она тихо и зло.

— А если нет?

— А если нет, я позову…

— Своего сынка, да?

Это было самое сильное ее оружие, ставшее в последнее время не столько опасным, сколько смешным. Колокольчик, изображающий в пуримшпиле все взрывы эмоций, начинал звенеть в ее возбужденной голове… Эстерка знала, что Йосеф в глубине души ненавидит Алтерку, потому что это ребенок Менди и потому что он представляется ему этаким маленьким надзирателем, приставленным своим покойным папашей и следящим за скромностью своей матери. Раньше было достаточно пригрозить, что она позовет Алтерку, чтобы Йосеф поморщился, как от кислятины, и отпустил ее, как бы распален любовью он ни был. Однако в этот раз он ее не отпустил. Напротив, сильнее прижал ее к себе и прошипел сквозь зубы:

— A-а! Алтерка. Грязное ведро воды! Сама подожгла и сама же кричит, чтобы принесли воды. Зови! Ну?! Что же ты его не зовешь? Зови, зови!

И, побледнев как мел, он вдруг отпустил ее. Одна щека у Йосефа дернулась, и он выбежал из комнаты.

— Сумасшедший! — крикнула она ему вслед. — Успокойся, не убегай!

Но Йосеф ничего не ответил. Портьера, висевшая в дверном проходе, тяжело опустилась за ним, как будто бархатная волна смыла следы его бегства.

Глава шестнадцатая

Эстерка и ее тень

1

С тех пор как в Петербурге с Кройндл произошло несчастье, то есть с тех пор как Менди, муж Эстерки, который был к тому времени уже полубезумен, напал на нее посреди ночи, душил и только из-за бессилия не довел свое злое дело до печального конца, но напугал ее на всю жизнь, с тех самых пор Эстерка чувствовала себя виноватой перед Кройндл. Как будто ее бедная юная родственница измазалась в дегте, предназначавшемся для одной Эстерки… Да, она, Эстерка, была обязана купаться в этой грязи день и ночь. Ее отец, реб Мордехай, велел. Но чем провинилась Кройнделе?.. С тех пор Эстерка стала относиться к ней вдвое заботливее, старалась держать Кройнделе под своим крылом, приближать к себе. А вскоре те четыре-пять лет, на которые Кройндл была моложе ее, стерлись, как и грань, отделявшая богатую хозяйку от бедной родственницы, служившей в ее доме. Теперь эта грань уже почти совсем не ощущалась.

Сначала Эстерка называла это «стиранием рубахи невинной девушки», так грубо испачканной в ее доме. Но чувство вины незаметно превратилось в любовь. Понемногу она сильно привязалась к своей красивой и опрятной родственнице. Та росла стройной и мрачной. У нее были пугливые глаза, следившие за каждым незнакомым мужчиной, входившим в дом. Сколько Эстерка ни утешала, ни уговаривала, сколько ни убеждала ее, что не все мужчины одинаковы, это не помогало…

Вскоре Кройндл нагнала свою хозяйку и в росте. Как молодое деревце, она потянулась вверх. Молодые женщины стали мериться, стоя перед зеркалом плечо к плечу и голова к голове, и увидали, что они одного роста. Только Эстерка была немного полнее, а ее похожая на башню прическа — выше, чем прическа Кройндл. И, чтобы сравняться и в этом, Эстерка стала одаривать родственницу своими малопоношенными платьями, как это называется у русских — «с барского плеча»… Она вроде только давала их примерить, чтобы посмотреть, идут ли они Кройндл… И смотри, как странно! Все чудесно подходило. Потому что у них были теперь одинаковые талии, а их родственное сходство стало еще заметнее. Светлые атласные складки платьев одинаково стекали по их бедрам застывшими потоками. А искусно завязанные косынки делали похожими их прически. Наряженные таким образом, они вместе смотрелись в большое зеркало в спальне Эстерки и смеялись друг над другом и каждая над собой, демонстрируя похожие жемчужные зубы.

— Если бы у тебя, — говорила Эстерка, — не было таких похожих на черешни глаз, я бы подумала, что ты — это я…

— Если бы у тебя, — отвечала Кройндл скромнее, но с той же женской игривостью, — если бы у тебя не было твоих синих глаз и чуть смугловатой кожи, я бы сама подумала, что я — это ты…

И так болтая, они смотрели друг на друга, как влюбленные, обнимались и целовались. Их соприкасавшиеся губы и волосы тоже были похожи. Их соединили одно горе и одна красота.

Но когда Кройндл хотела после этого маскарада снять и вернуть красивый наряд, Эстерка никогда не соглашалась:

— Нет-нет! Носи себе на здоровье!

А когда Кройндл, выражая свою стыдливую благодарность, начинала бормотать, что это уж слишком много, что у нее ведь достаточно платьев, что ей надо идти работать, Эстерка обнимала ее:

— Поноси еще немного. Я люблю смотреть на тебя. Потом наденешь его, когда захочешь: в субботу, на праздник…

Такими играми и подарками Кройндл была втянута в роль второй Эстерки, тени Эстерки, бесплотной, когда настоящая Эстерка находилась дома, и обретавшей плоть и кровь, когда настоящей Эстерки дома не было… Если сам хозяин мог ошибиться и захотеть принять ее посреди ночи за собственную жену, тут должно было что-то быть… В первый раз ее начала сверлить мысль, что не будь она так похожа на Эстерку, ничего бы не случилось.

Кройндл уловила эту внезапную догадку своим женским инстинктом, хотя все еще дрожала от страха перед больным хозяином. Даже после его смерти она его боялась. Без учащенного сердцебиения и чувства унижения она не могла вспоминать ту ночь, запах чужого жестокого тела, волосатую плоскую грудь. Но так оно, в сущности, с каждой женщиной, кто бы она ни была. Женская природа сильнее самых тяжелых переживаний.

Искусное подражание Эстерке во всех ее нарядах, подражание выражениям ее лица и настроениям целиком овладело Кройндл. Она объясняла это стремлением понять, что же так привлекло к ней Менди. А на самом деле она делала это, чтобы снова пережить страх той ночи, когда горячие руки скользили по ее непокорным гладким плечам. Когда она потеряла свою разорванную рубашку, убегая в спальню Эстерки… Во всех мельчайших подробностях она переняла сладкую улыбку Эстерки, ее движения. Пыталась подражать холодной печали в ее глазах. Последнее удавалось не слишком хорошо. Для этого похожие на черешни глаза Кройндл были слишком черны и слишком горячи. Поэтому она очень быстро выучилась подбегать к зеркалу плавно, мелкими шажками, так, чтобы даже носки ее туфелек не выглядывали из-под подола широкого атласного платья, подаренного подругой. Это была походка Эстерки, когда та хотела понравиться.