Заметы на полях:
«Как только Наталия Николаевна, оправившись после родов, вновь стала выезжать (это случилось в июле 1836 года), д'Антес продолжил свои ухаживанья. Характер его отношений с ее сестрой Екатериной пока ясен не до конца. Долго считалось, что связь с ней началась у д'Антеса где-то тогда же, в июле. Вряд ли Екатерина не понимала, что все чувства д'Антеса направлены на ее сестру, однако страстная по натуре, она безрассудно отдалась порыву своего чувства и со временем приобрела все доверие и даже снисходительную любовь д'Антеса. Будущий и для всех неожиданный брак ее с ним, однако, вряд ли можно назвать счастливым…» З. Д. Захаржевский, «Последний год Пушкина»).
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Лишь государь отбыл — и Алине объявлено было, что дежурства ее при особе ея величества слишком часто случались в последнее время, а посему ей полагается отпуск на три недели. Она может располагать собою по своему усмотрению. Алина отлично поняла: не только интимные вечера у императрицы, но даже и общие церемонии при Дворе оказались на время ей недоступны.
Ее это только обрадовало: значит, к ней отнеслись серьезно.
Алина тотчас поехала к Мэри.
— Я понимаю, дорогая: тебе теперь скучно, — сказала Мэри, погрустнев всем лицом. — Прежде ты чаще у нас бывала…
Алина смолчала: это была очевидная правда. Между тем, Мэри казалась ей уже девочкой.
«Какое мне в сущности дело, — подумалось ей. — До этих шпилек ее, до нее самой и вечных ее разговоров о Жорже? Отношения их сейчас видны; да и нет у них никаких отношений! Только ребенок может придавать такое значение взглядам, словам… А эти вечные ее недомолвки, полунамеки, точно Мэри что-то известно такое, что известно также и мне, — и даже известно ей больше… Право, мне скучно с ней!»
Алина с грустным каким-то удивлением вспомнила о недавнем своем чувстве к д'Антесу, — вспомнила и дядюшку вдруг зачем-то, и эту его беготню в исступленьи по кабинету.
— А ты знаешь, я вчера отказала Жоржу, — не сдержалась, сказала Мэри и улыбнулась гордо, точно поведала о великой своей победе.
— В самом деле?! — Алина искренне удивилась.
— Ну да! Он снова, было, начал к нам ездить, и все такое. Но я преотлично знаю: за месяц, что он у нас не был, мадам Пушкина отказала ему или, вернее, осталась верна своему бешеному арапу. Короче, я вовсе не собираюсь кого-нибудь замещать в его этом сердце!
— Кто же сейчас твой избранник?
— Обойдемся пока без них! — сухо отрезала Мэри. Алина вспомнила тут о Базиле:
— Осоргин бывает у вас?
— Он, верно, будет и нынче, — сказала Мэри надменно, но с любопытством взглянув на Алину. — Однако не его же мне полюбить, даже и с горя?
«В самом деле», — подумалось Алине. И она поскорее уехала.
К чему эти встречи теперь? Зачем?..
* * *
Лишь теперь Алина поняла, что такое эта ее «свобода». Дома дядюшки она избегала, во дворце ее едва терпели. Она вызывала придворную карету и ехала в театр, на вернисаж, в магазин, — ах, куда-нибудь!.. Душа ее была тревожна, каждую ночь снился ей он. Алина ждала государя, веря: он возвратит ей то упоительное волнение полускрытого счастья, которым она жила весь этот последний месяц. Однако сердце теснила неотвязная, странная ей самой тоска.
Как-то на вернисаже возле одной из картин она увидела злую фигурку Пушкина. Он, как обычно, был одет небрежно до невозможности, в какой-то странной бекеше в красную и зеленую клетку; одной пуговицы на хлястике не хватало. Рядом стояла божественная его Натали в палевом платье с черным бархатным корсажем и в соломенной широкополой шляпе. Этот выдержанный в итальянском духе наряд еще больше подчеркивал странно печальный косящий взгляд ее, точно исполненный укоризны. «Кружевная душа» — вспомнила Алина прозвище Пушкиной в свете. Рядом с ней была в темно-бронзовом смуглая ее сестра Катрин, несколько сухопарая, и еще одна белокурая дама с быстрыми голубыми глазами, в лилово-синем, цвета лесного колокольчика, платье. Ее Алина еще не знала.
— Так познакомьте нас! — громко сказала дама, и Пушкин, издали было поклонившийся Алине, подошел к ней, дернув толстыми губами.
— Вы скучаете? Мы тоже. Пойдемте вместе скучать!
Он подвел Алину к дамам. Незнакомка звалась Идалиею Григорьевной Полетикой.
Удивительно свежая и смешливая, с улыбкой пленительной и живой, она была почти красавица. Но что-то тяжелое показалось Алине в подвижном ее лице, — наверное, слишком веский, готовый дрожать подбородок.
Полетика тотчас затараторила, закружила Алину, осмеяла вернисаж, и погоду, и скуку. Через минуту Алине уже казалось, что она знакома с Полетикой вечность. Ее злой и веселый взгляд на мир покорил Алину.
«Право, с этой женщиной можно ничего не бояться в свете», — подумалось ей.
— О, идите же к нам, милый Пьер! — закричала Идалия Григорьевна вошедшему в зал высокому черноусому кавалергарду. Тот с видимым смущением подошел.
— Познакомьтесь, Алина: это самый добрый и самый скучный человек в Петербурге!
— Петр Петрович Ланской, — сухо поклонился военный.
— Чем это вы так недовольны? — сразу спросила его Полетика, чуть нахмурясь.
— Ничем. Наверно, погодой, — сухо ответил он.
Пушкин от них отошел, и Алина вдруг почувствовала тревогу. Она исходила от всех здесь. Безмятежной казалась одна Натали.
В вестибюле к ним подошел д'Антес. Полетика бросила руку Ланского и взялась за него. Катрин вспыхнула. Д'Антес смотрел своими неподвижными голубыми глазами на Натали.
Мимо промчался Пушкин. Белки глаз его на смуглом лице, казалось, светились.
Из дневника Алины Головиной:
«Госпожа Полетика — пожалуй, почти такая же романтическая фигура в нашем свете, как сама графиня Самойлова. Уже история ее рождения — страница романа Дюма. Отец ее, граф Григорий Строганов, был посол наш в Мадриде полвека тому назад и прославился даже в Испании как первый любовник. Говорят, лорд Байрон имел в ввиду его, когда писал свою знаменитую поэму о Дон-Жуане. Среди прочих жертв графа Григорья оказалась жена посла португальского графиня д, Ега, мать которой кстати также была известною поэтессой. Графиня очутилась в интересном положении. Случился скандал, граф д, Ега, кажется, выгнал жену, а через положенный срок на свет явилась моя новая знакомая — Идалия Обортей. Вскоре после того графиня д, Ега стала графинею Строгановой. Это та самая милая, несколько взбалмошная старушка графиня Юлия Петровна, что всем известна своей рассеянной добротой и вторым подбородком при еще отличной фигуре.
Идалия Обортей была рождена, увы, еще вне законного брака, но воспитана как законная дочь. Наконец, она сделала партию не столько блестящую, сколько чрезвычайно выгодную во всех отношениях. Супруг ее господин Полетика — богатый кавалергард и добродушнейшее создание. В свете его зовут за незлобивость Божьей Коровкой. Однако жена его по заслугам зовется Зудой. Да, бедняге Божьей Коровке, должно быть, не сладко приходится со своею веселой и злой на язык законною половиной. Кажется, в ней есть характер и острый, весьма приметливый ум. К тому же к друзьям своим она относится восхитительно пылко.
Мы проболтали весь вечер в ее зеленой, похожей на рощу гостиной, не слыша, как барабанит осенний дождь в высокие окна. Были также д'Антес, Ланской и барон де Геккерн. И хотя сей последний, маленький и плешивый, щебетал и егозил не меньше хозяйки, я все же почувствовала кое-что. Что же, однако? Во-первых, мадам Полетика явно неравнодушна к д'Антесу. Но во-вторых — и это, возможно, как раз во-первых — она еще более ревниво неравнодушна к месье Ланскому. Она всеми силами показывает перед ним свое увлечение Жоржем. Тот отвечает ей, но точно сквозь сон и часто раздраженно. Мысли его явно не с ней, — и это очень заметно.
Один раз Идалия Григорьевна оглянулась с торжеством на Ланского (Жорж как раз положил ей голову на плечо), — но бравый кавалергард равнодушно смотрел в камин. Лицо ее мгновенно отразило растерянность, но тотчас брови сдвинулись очень резко, и она бросилась кокетничать вовсе напропалую, — так что даже поцеловала Жоржа в макушку.
Посол ехидно заметил, что поцелуй этот вовсе не достоин их возраста, — он слишком уж материнский. Ланской, прищурясь, посмотрел на Полетику. Та вспыхнула.
Не очередной ли треугольник любовный передо мною?..
Весь вечер говорили милые пошлости, но мне было весело. Когда стемнело, вместо свечей зажгли большую лампу, матовый шар которой сиял посреди зеленых сумерек и пальм, как луна над тропическим лесом. Огонь в камине пылал, точно костер. По стенам дергались наши огромные тени. Мне казалось порой, что мы какие-то древние люди, остановившиеся на ночлег среди дикой природы, и что мы — ее часть, как деревья, цветы, как дети, и что страстям предаваться естественней, чем мечтаньям…
Послезавтра он, наверно, вернется…»
