Во время налетов старик Краснов сгонял своих жильцов во двор, где под сараем был вырыт и оборудован небольшой, но достаточно глубокий погреб, который своими основательностью и аккуратностью исполнения больше напоминал маленький бункер. Там и отсиживались, пока сигнал тревоги не замолкал.

– Просто правительственное бомбоубежище, – шутила Лида, сидя в погребе, трясясь от густого, земляного холода, животного, пронизывающего страха и прислушиваясь к звукам извне.

Иногда они не только слышали гул самолетов, но и видели их. Бомбардировщики со свастикой летели не очень высоко, делали крюки и возвращались обратно, выискивая свои цели. И Лида, и Василий с тревогой в сердце провожали их взглядами. Война как морской прилив, докатывала до тылового города свои волны, ни на минуту не позволяя забыть его жителям о том, что где-то дела обстоят намного хуже…

Ромашов, встававший позже Лиды, просыпался обыкновенно от того, что она пела, и для него ее музыкальный голосок стал полноценным утренним обрядом пробуждения. Он теперь не вздрагивал от малейшего шороха, перестал бояться за ближайшее будущее (полковник хоть и смотрел волком, но приговаривать их к смерти, кажется, не спешил), обрел здоровый сон и отменный аппетит. И самое главное – впервые за много месяцев сначала пребывания в плену у немцев, затем выжидательной неопределенности у своих, Василий чувствовал как ослабевает напряжение сердца и как в унисон Лидиному пению отзывается его душа.

Лида не раз и не два ловила на себе долгие, ласковые, скромно-вопрошающие взгляды Ромашова, которые тот прятал, едва только понимал, что замечен, и эти переглядывания приятно волновали ее. Старик наблюдал за «молодоженами» с большим любопытством и ехидной выжидающей ухмылочкой.

Однажды утром Ромашов долго разглядывал свою голову в зеркале и пришел к выводу, что с изрядно отросшими лохмами уже надо что-то делать.

– Лида, ты можешь меня постричь?

– Могу! – с энтузиазмом отозвалась Лидия. – Я в детдоме однажды Мишку Митяева постригла! Очень даже ничего получилось.

Ромашов устроился посреди комнаты на табурете, обернул вокруг шеи полотенце. Лида разложила на пол старые газеты и вооружилась ножницами и расческой.

– Ну-с, какую стрижечку желаете, товарищ? – Тоном заправского цирюльника поинтересовалась она. – Прямой проборчик? Косой? Височки оставляем?

Защелкали ножницы, отсекая сантиметры мягких волос. Лида пыхтела и вздыхала, кружась возле своего «подопытного». Ромашов нежился от прикосновений теплых и ловких женских пальчиков и старательно отводил взгляд от Лидиного декольте, когда то оказывалось в поле его зрения, совсем-совсем близко от лица. От девушки пахло чем-то сладким и пьянящим, и Василий поплыл, потерялся во времени. В себя на непродолжительное время его приводили лишь строгие замечания держать голову ровно.

Процедура затянулась. Расслабленный, Ромашов не сразу сообразил почему Лида молчит и то и дело отходит от него на расстояние, оценивающе смотрит, потом качает головой и снова берется за инструмент…

Очнулся он только когда в комнату вошел Иван Иванович и расхохотался:

– Василий, тебя что, собаки драли?

Василий потрогал волосы, вскочил и подбежал к трюмо. Из зеркала на него посмотрел слегка плешивый человек, которого в тифозном бараке обстриг слепой паралитик с трясущимися руками и начинающимся старческим слабоумием.

– Вася, извини. Я сама не знаю как так получилось, – чуть не заплакала Лида. – Я хотела исправить, а получилось еще хуже.

Справившись с первым шоком, Ромашов пролепетал:

– Ничего страшного, Лида. Волосы не зубы, отрастут. Только что с этим сейчас делать?

Сейчас мы сделаем тебя красавцем, – пообещал старик Краснов.

Он тут же сходил на кухню, принес тазик с горячей водой и опасную бритву, взбил в ступочке мыло.

Садись, касатик, и не шевелись, а то чиркну по горлышку невзначай и все: со святыми упокой.

Ромашов только вздрагивал, когда по коже, скрипя, скользило холодное лезвие, убирая остатки растительности вперемежку с белой мыльной пеной. Лида наблюдала эти манипуляции со стороны и в глазах ее читалось сожаление от того, что она стала причиной этой малоприятной процедуры.

Закончив, Краснов промокнул голову «пациента» горячим мокрым полотенцем и отошел в сторону, любуюсь результатом работы.

– Во! – показал он Василию большой палец. – Очень современная прическа! Отвечает реалиям военного времени. А то ходил как поэт патлатый. А сейчас кожа дышит. Для лета – самое то.

Ромашов вновь подошел к зеркалу и с нарастающим ужасом провел рукой по абсолютно гладкому, блестящему как елочный шар, черепу. Без слез на это зрелище смотреть было невозможно. Слегка лопоухие уши, лишенные прикрытия волос, торчали в стороны как два капустных листа. Указательными пальцами Василий прижал ушные раковины к голове, но те заупрямились и тут же возратились в прежнее положение. Его так однажды уже брили, перед отправкой на фронт, но тогда на него некому было смотреть. Среди мужчин несовершенство не так бросается в глаза. Когда же рядом находится девушка, за свое уродство сразу становится неловко.

Видимо, на лице Ромашова отразилась вся горечь переживаний, потому что Лида приблизилась к нему и подбодрила:

– Ты мне и таким нравишься.

Потом сразу засмущалась и поспешила помочь Иван Ивановичу в ликвидации следов парикмахерской «экзекуции».

Раз в неделю Иван Иванович брал с собою Василия, и они ехали на склад за провизией. Продукты им доставались хорошие и в достатке. Кладовщик, толстый важный господин в пенсне уводил старика внутрь, а Ромашова оставлял на попечение своего помощника. Потом, нагруженные сумками, они возвращались домой, где их дожидалась Лида.

Очередной июньский день в противовес всем предыдущим выдался холодным и пасмурным.

Ромашов (а вернее говоря, Петр Чугунов) прятался от накрапывающего мелкого дождика под навесом. На крылечко вышел, завертывая на ходу папироску, помощник кладовщика, тучный черноглазый увалень Каблуков.

– Петруша! – он панибратски хлопнул «племянника» Ивана Ивановича по плечу.

– Здравствуйте, Семен.

– И тебе не хворать.

Каблуков ловко поддел Ромашова-Чугунова под локоток, завел за угол и жарко зашептал:

– Тебе шоколаду не надо?

– Настоящего?– удивился Василий.

– Швейцарского!

– Откуда у вас шоколад? На склад завезли?

– Дурак что ли? Какой шоколад на нашем складе? Достался по случаю. А у меня на него аллергия. Чего добру пропадать? Тебе за копейки отдам. Марусю свою побалуешь… Ну, решайся! Нигде такого не найдешь!

Пока Каблуков расхваливал товар, Ромашов мысленно подсчитывал имеющиеся в наличии средства. Ему вдруг пришла в голову мысль, что неплохо бы и впрямь побаловать шоколадом Лиду… Краснов платил ему сдельно за работу в саду и по хозяйству – говорил, что не любит рабства и что делает это в тайне от полковника… В последнее, конечно, Ромашов не верил, но деньги брал. Сумма к этому моменту у него накопилась небольшая, не разгуляешься, но да на что тратить? Ходить они никуда не ходят, продукты и вещи первой необходимости им поставляет Иван Иванович… Так что на шоколад должно было хватить.

Задумчивым взглядом Ромашов пробежался по небольшой городской площади, образованной несколькими двухэтажными казенными зданиями, общежитием при заводе, складом, и вдруг внимание его привлекла стоявшая возле грузовика, показавшаяся знакомой фигура в хромовых сапогах, спецовке и кепке. Фигура повернулась и Василий глаза в глаза увидел человека, которого менее всего ожидал здесь встретить. Бородатое одутловатое лицо с маленьким лбом и толстыми губами принадлежало его однокласснику по немецкой разведшколе Славе Гуляку. Ромашов оторопел. Гуляк тоже изменился в лице, нервно дернул уголком рта. Так смотрели они друг в друга около минуты.

Ждущий ответа Каблуков ткнул Василия в плечо: