Вскоре к месту происшествия стянулись сурово молчащие военные и еще более молчаливые и суровые чины НКВД, воздух наполнился ревом моторов и мельтешащим светом фар прыгающих по колдобинам многочисленных автомобилей. Довольно большой участок железной дороги оцепили, тех редких смельчаков-зевак, которые все же решились полюбопытствовать, не подпускали даже в зону видимости. Дознание проводилось в обстановке строжайшей секретности.

С утра по городу поползли слухи о совершившейся на путях диверсии… Газеты, однако, о случившемся многозначительно умолчали, чем еще более распалили фантазию встревоженных граждан.

Вечером следующего дня в одиночную камеру с единственным зарешеченным окошком под потолком, деревянными нарами, столом, табуреткой и сиротливо свисающей с потолка тускло светящей электрической лампочкой, вошел полковник Летунов.

– Собирайтесь, Василий Федорович, – обратился он к сидящему за чтением книги узнику. – Сегодня «стучать» «Дедушке» будете вы.

«Дедушкой» именовалась в шифрограммах принимающая сторона.

– Почему я? – растерялся Ромашов.

– Лидия Николаевна не в состоянии.

– Что с ней?

Лицо бывшего учителя выражало неподдельную встревоженность.

Полковник подошел к столу и приподнял раскрытую книгу:

– Горького почитываете?

– Вы не сказали что с Лидией.

– Лидия Николаевна больна. Подхватила пневмонию, лежит в лазарете в бреду. Поэтому сегодня вам предстоит ее заменить.

– Но я еще ни разу не делал это… по-настоящему. Только в училище.

– Сегодня и начнете. Сразу в полевых условиях. К немцам должна улететь крайне важная шифрограмма, затягивать я не имею права. От этого слишком многое зависит. Поэтому собирайтесь. Через пять минут выезжаем.

Летунов помедлил, потом захлопнул книгу, положил ее в стопку к остальным четырем, принесенным из библиотеки, и постучал по ее обложке пальцем:

– Ничего против Алексея Максимыча я не имею, но лучше б вы почитали учебник для радистов, чтобы, так сказать, освежить память.

И вышел.

Вот уже второй месяц перевербованные агенты немецкой разведки содержались в соседних одиночных камерах особой тюрьмы НКВД. Доступ к ним имели только конвойные солдаты охраны, самолично отобранные Летуновым, лейтенант Коротков и непосредственно сам полковник.

На сеансы связи вывозили только Лидию. Ромашов воли не видел с того самого дня, когда к немцам улетела их первая удачная шифрограмма. Между собой узники не общались, только изредка Василий слышал как лязгал неподалеку отпираемый замок, как соседку выводят из камеры, но заговорить с ней хотя бы через дверь не решался.

Погода совсем повернула к теплу. И хотя по ночам еще подмораживало, но снег уже совсем сошел, по оврагам набухали почками вербы, а на верхушках деревьев отчетливо каркали грачи.

Очутившись на улице, Ромашов остановился как вкопанный. Он чуть не задохнулся от свежести прохладного сладкого воздуха, так разительно отличающегося от затхлой плесневой сырости тюремной камеры.

– Идите! – невежливо подтолкнул его Коротков, и Василий посеменил к черной «эмке» тихими, неуверенными шагами отравленного и пребывающего в эйфории человека.

За руль сел лейтенант. Полковник и Ромашов расположились на заднем сиденье рука об руку – чекист и шпион.

– С Лидией все будет хорошо? – спросил шпион озабоченно.

– Врачи делают все возможное, – ответил чекист отстраненно – Впрочем, даже если она умрет, у нас есть вы.

Василий посмотрел в непроницаемо холодное лицо полковника и не стал ничего более говорить. А вот Летунов, будто размышляя вслух, вымолвил:

– Все-таки мне непонятно почему вас взяли в разведшколу. Репрессированных родственников и высказанного желания мало для того, чтобы стать хорошим разведчиком… Что-то они в вас разглядели, но что? Не могу понять. Не просветите меня, а, Василий Федорович?

Серые, невозмутимо спокойные глаза с интересом биолога, разрезающего кольчатого червя, уставились в лицо Ромашова и тот почувствовал, как его от этого взгляда почти выворачивает наизнанку.

– Я не знаю что вам ответить. Я не знаю почему меня взяли. Мои успехи в разведшколе были средние, но меня отобрали для переброски через линию фронта, в меня поверили. Почему-то.

– И драгоценный ваш фон Бонке ни разу не поделился с вами соображениями на ваш же счет?

– Нет.

– Не верю. Ох, не верю я вам. Более того, вы мне лично неприятны. Но я разгадаю вас, я разгадаю ваше вранье.

– Я не врал вам.

– А это мы посмотрим.

– Я правда не знаю почему меня взяли.

– Видимо, вы были очень убедительны в своем желании служить Третьему Рейху, – кольнул его полковник и, еще раз пригвоздив взглядом к сиденью машины, наконец, отвернулся и стал смотреть в окно.

Экстренная замена радиста прошла удачно. Ромашов хоть и трясся как осиновый лист, но дело свое сделал точно. Немцы удивились тому, что на связь выходит «Алёша», но вполне удовлетворились ответом о болезни «Анны», пожелали ей скорейшего выздоровления, поблагодарили за предоставленные сведения и попросили своего ценного сотрудника быть осторожнее.

Последней заботливости полковник особенно поумилялся и в награду за исполнение задания даже разрешил Василию лишних десять минут походить по берегу реки, подышать весной и разгулять ногу. При приземлении с парашютом он повредил связки и какую-то кость в ступне. Небоевое ранение давало о себе знать периодическими болями и заметной хромотой, которая, как сказал доктор, останется на всю жизнь.

Много двигаться Ромашову, особенно после месяца сидения в камере при отсутствии долгих физических нагрузок, было еще тяжеловато. Он бродил туда-сюда не спеша, заложив руки в карманы брюк и слегка подволакивая ногу.

Нервный Коротков за это время чуть не сгрыз собственные перчатки.

– Даже преступникам иногда нужно давать некоторые послабления, – благодушно поучал его Летунов. – Тогда они лучше начинают служить.

– Товарищ полковник, можно спросить?

– Смотря о чем, Коротков.

– Тех, кто взорвал железную дорогу, уже нашли?

Полковник загадочно помолчал, глядя в чернеющее небо и, пригладив серые свои волосы, отрезал:

– Много будешь знать, рано поседеешь.

В течение недели из Горького ушли еще две, кроме первой, отправленной Ромашовым, шифрограммы с радиоточек других немецких «агентов», перевербованных НКВД. В каждой из них говорилось о взрыве на железной дороге, нанесенном большом уроне, невозможности быстро наладить нормальное функционирование магистрали, скоплении военных эшелонов, которые не могут уйти по назначению в действующую армию, и панических настроениях жителей города. Каждое сообщение, отличаясь в мелочах, в главном дублировало, подтверждало и дополняло остальные.

«Взрыв» на Горьковской железной дороге (в действительности недалеко от нее), ловко и качественно организованный несколькими посвященными офицерами органов госбезопасности (в том числе полковником Летуновым) даже в тайне от своих же коллег, на самом деле не нанес никакого урона и представлял собой лишь малую часть масштабной многоходовой, координируемой из столицы сверхсекретной операции советской контрразведки по дезинформированию немецкого командования. «Бабахнуть» по-настоящему решили для того, чтобы не провалить действующих агентов-радистов. Сообщения о взрыве без самого взрыва как такового в случае, если в городе действовали нераскрытые немецкие агенты (в чем сомневаться практически не приходилось), выглядели бы подозрительно.

Сообщив Ромашову о том, что он в случае чего легко собою заменит Лидию, полковник немного покривил душой. Все же ценность дуэта агентов определялась как раз тем, что их было двое. Именно на них двоих абвером возлагались особые надежды. Согласно легенде, придуманной немцами, Мария и Петр Чугуновы должны были легализоваться как работники на заводах или предприятиях, где существует возможность выведать сведения стратегического характера, составляющие государственную тайну.