Я попал в двадцатый век - столетие, когда был повержен фашизм, век победы социализма. Но в некоторых империалистических странах во тьме ненависти взрастали зерна нетерпимости.
Я увидел, как почти первобытный человек оказался лицом к лицу с насилием, которое почему-то отождествляло собой прогресс. По одну сторону стоял забитый африканский горняк, родившийся в лесу, но зачем-то перевезенный в город и брошенный в жизнь, которую так и не смог понять; по другую сторону - люди, управляющие сложной по тому времени техникой, знакомые с наукой и литературой. Между ними была пропасть в сотни лет глубиной, но я не мог сказать, какая сторона олицетворяет прогресс. Закончив настройку, я приступил к развертке луча в континуумах. Но я успел полюбить Минделу, и судьба его не давала мне покоя.
(Заметки на полях лабораторной тетради.)
Стены были задрапированы в черный бархат. Со сводчатого потолка изредка капала вода. От факелов несло соляркой, и хлопья копоти садились на потные, разгоряченные лица. Люди дышали тяжело и надрывно. Они стояли, переминаясь, вокруг сомкнутого квадрата столов, за которыми величественно восседало двенадцать господ в вечерних смокингах. Казалось, они не обращали внимания ни на духоту, ни на копоть, жирно пачкающую накрахмаленные пластроны. За каждым столом сидели трое, и все смотрели на пол, где под черным покрывалом лежал человек. Фальшивым жемчугом по бархату было вышито «Verrat» [Измена (африкаанс)].
Тело под бархатом не шевелилось.
Факельные отсветы на искусственных жемчугах, и молодой, обнаженный по пояс человек у изголовья, и эти двенадцать молчаливых черно-белых джентльменов - все казалось запутанным сном. Но лица людей вокруг столов серьезны и сосредоточенны. Капли пота щекочут кожу, но никто не решается вынуть платок, словно всех заворожила тишина, давящая тишина склепа. Только потрескиванье факелов и гулкие капли с потолка. Только тяжелое дыхание и шорох подошв по полу, когда начинают неметь ноги.
– Готов ли ты принять посвящение? - вопрос прозвучал тихо и четко.
Полуобнаженный человек обернулся на голос, но так и не понял, кто из этих двенадцати одинаковых господ заговорил с ним.
– Да, готов… Согласно обряду, - ответил он, облизывая пересохшие губы. Расширенными глазами обвел черные стены, на фоне которых терялись смокинги сидящих, и только белые манишки и гвоздики в петлицах выступали с пугающей, какой-то неестественной четкостью.
– Знаешь ли ты, что отбор в Брудербонд необычайно строг и количество членов его не превышает нескольких тысяч? - опять спросил его кто-то из двенадцати.
– Сила Бонда не в численности. Я понимаю, какая мне оказана честь.
«Брудербонд - самая страшная организация, которая когда-либо создавалась в нашей стране. Она родилась во мраке, имена ее создателей неизвестны, и вся ее деятельность окутана мраком».
(Выступление лидера парламентской оппозиции Канроя.)
– Что превыше всего для рыцаря африканерства?
– Раса и кровь.
– Что знаешь ты о кодексе Бонда?
– Гласно - ничего, негласно - все.
– Из чего слагается секция?
– Из низших звеньев.
– Кто руководит секциями?
– Вы, о двенадцать апостолов!
– Какое право у тебя претендовать на членство в звене?
– Я правоверный кальвинист-африканер, достигший двадцатипятилетнего возраста.
– Что скажет о нем представитель секции?
– Мы тайно наблюдали за ним три года, - послышался голос из толпы факельщиков, - и установили, что он отличается примерным поведением.
– Было ли голосование ячейки и исполнительного совета единогласным?
– Единогласным, апостолы! И каждый знал, что одного голоса «против» достаточно для отказа кандидату в приеме.
– Пусть так. Но кандидат должен знать, что контрольный комитет и впредь будет наблюдать за ним, как за каждым, независимо от положения.
– Кандидат знает об этом, - откликнулся невидимый факельщик.
– Готов ли ты отдать жизнь за чистоту крови и языка?
– Не колеблясь.
– Запомни, кандидат в рыцари африканерства, что в противоположность духу французской революции, звавшей к освобождению от всякого господина и хозяина, в современном мире разносится настойчивый зов: «Дайте нам хозяина!»
– Восемьдесят восемь! - ответил полуголый кандидат.
– Запомни же, кандидат, умеющий мыслить кровью: Брудербонд родился от глубокого убеждения его творцов, что африканерская нация была создана в этой стране рукой бога, ей суждено и дальше существовать как нации со своими собственными чертами и особым призванием.
