И, наконец, солнце забодало их. Его выдавило и клеило со страшным давлением на лобовое стекло. И оно промазало каждую непроходимую щель, каждую неровность. Наконец-то зажегся зелёный, нарочито карандашный свет, омывая спокойствием и сливаясь с хвоей, поглотившей округу. И неестественные цветные фотографии, как-бы перебираемые из окружающего этим осознанием Клима, превращались в аляповатый коллаж проносящегося поперёк леса, по испарине исходящей с дороги, которую казалось, нарисовал третьеклассник.

– Остановите, – стараясь не выдавать своё состояние, тихо попросил Клим.

– Так еще не приехали. Или ты за этим? Что вас сюда тянет? – пытал таксист.

– Нет, мне здесь надо, у завода завершите заказ, а меня здесь высадите. – скороговоркой ответил Клим.

– Ок, оценку поставите?

– Да. Пятёрку поставлю, – он уже готов был придушить этого толстяка.

Но машина остановилась. Климу казалось, что он с трудом собирает остатки сознания, разбросанные по салону. Сердце работало, как кувалда, выбивая начавшиеся судороги. Ноги надо расставлять шире, чтобы идти. Клим вышел, с третьего раза, закрыл дверь, и с обочины двинулся в лес.

“Ходить, ходить, ходить, ходить, пока отпустит, пока не станет тепло и хорошо». А после приступа всегда бывает тепло и хорошо. Лес затягивал прохладой, атмосфера отступила, листва приятно щекотала щетину. Его вывело к болоту, наполненному, как борщ, всякой зеленью, красной гниловатой начинкой внутри, из разбухших остовов деревьев, ржавых и, казалось, что, чуть кисловатых отбойников и металлического хлама, выброшенного с дороги, покрытое сверху масляной пленкой ряски. В этом бульоне кишели насекомые, нежно снимая с поверхности слои пены кипения инородной материи. Скользкие головастики шевелили своими пророщенными языками, встречаясь затылками и дергаясь прочь. Тритоны, как подлодки, лениво расползались по глиняному дну недалеко от берега. Климу иногда казалось, что и в сваренном им борще может зародиться подобная жизнедеятельность. Она, в конце концов, зарождалась после недельного хранения на газовой плите, зарастая зелеными мшистыми колониями, будто тропическими островами в плодородном морском климате.

Он сел у болота на рыхлую породу, зачерпнул ладонью все слои: от земли до ряски, достал флягу, глотнул пару раз. Тело сверху вниз наливалось затхлым теплом, которое пробиралось в каждый его угол, в каждый его закуток и тупик. Затем всё это дружно и медленно, хороводными спиралями выкрутило к голове, а далее и наружу потной испариной. Его отпустило. Хотелось сидеть тут, размякнув, раздавшись по поверхности мысленным туманом, обволакивающим благодарностью округу. Но надо было спешить. Клим поднялся, ноги слабо слушали сигналы его намерений, и в таком виде он и двинулся дальше.

Что-то вспоминалось из детства – это начало этого недуга. Утром, перед школой ему всегда давали хлеб с маслом и чай с сахаром. И сахар всегда оседал на дно, как ил на дне болота, не растворившись. Может быть, его бабушка помешать забыла, а может, от любви к нему, желая сладостью задавить впрок. И масло по хлебу такими ломтями, как доски в комнате на полу уложены крашеные рыжим, выпирающие, скрипучие своими выпуклостями и ноющие во впадинах.

На этом полу случались проливные борщи, кипятки, сливы с нутра батарей, едущая мебель с насиженных мест, цепляющая за свое старое: ножками и боковинами, выцветшей краской, вмятинами, определяющими своей глубиной время стоянки на старом месте. Стул, изогнутый, будто потягивающийся с утра с истомы, гибкий, как кошка. А внутри, под обивкой остались насиженные поколениями яйца старого быта. Под этой материей прессованное время цокает и хрустит брошенными мгновениями. И медленный таракан штурмует память Клима, поднимаясь по стулу бережно, по каждому завитку, к этому седлу вечности.

И в это утро, исходя из дома, Клим вышел и обогнал себя, вышедшего. Он был окружен предметами, прохожими, деревьями, а самое главное – направлением, как и временем, которое стало чужим. Расклеился каждый шаг в эту ранее однозначную необходимость, обыденность. Рядом шло его тело, а окружающее не принимало его и выворачивалось нутром калейдоскопа, приклеивающим эту реальность, как мишуру, как получится. Труба в его голове. И она крутится налево, направо, и туда, и обратно, и вокруг себя, и по всем направлениям. И там этого всего песок, в который мир стёрся абразивом, пылью, которая может заполнить вселенные твои и тебя стереть. И то, что осталось от этого, выдавливало время во всё новые и новые формы. Хватит! Цепляйся, дурак! За что угодно! Пропадёшь!!!! Клим схватил в ограду и сел. «Клим, клим, клим… кар, кар, кар..» Это подлетела ворона и наклонила голову в одну сторону, затем в другую. Смотрит. А Клим, рассыпанный в калейдоскопах её птичьего кругозора, поднялся и пошёл в школу. Ему было десять лет. Потом стало больше, но состояние собственного расчеловечивания и калейдоскопичности окружающего, которое распадалось, как салют и не приобретало целой формы, его так и не оставило, и проявлялось без причины. Он завидовал людям на смотровых площадках, на трибунах, в театрах, на капитанских мостиках. Вот оно, счастье – наблюдать целое и огромное. Понимая красоту, пространство, панораму, постоянство времени и себя в этом целом. И это дикая одинокость до воя, когда знаешь, что всё это – хаотично наваленное множество несчётных и случайных монад, исключительно твоя программа, прошитая внутри. Она позволяет собирать из этого звуки, картинки, прочие логические кружева и вязь.

Клим ускорил шаг. Он сунул руку в карман за мобильником и тут обнаружил, что тот в впопыхах был забыт дома в прихожей. «Значит таксист останется без оценки. Но это мелочи. А вот как теперь вызвать такси? Как платить за проезд? Как вообще платить?» В прозрачном чехле телефона он хранил банковскую карту, которой расплачивался везде. Он не любил наличные. Их присутствие вселяло беспокойство, убивало время: в супермаркетах, в терминалах, возврате долга знакомым. Деньги мялись в карманах, рвались, мокли от дождя, терялись и просто, казалось, глупо ходить с бумагой в карманах. Он носил наличку исключительно на случай встречи с совсем дремучими людьми и конторами, которые потерялись в настоящем. А также для чаевых вежливым и расторопным курьерам, официантам, барменам. Пошарив по карманам, Клим извлек триста пятьдесят рублей бумагой, которую бегло пролистал, да горсть мелочи. Её он считать не стал.

Побродив, он пошёл обратно, а дороги всё не было. Не было и каких-либо следов цивилизации и жизнедеятельности оной. Сейчас он был бы рад любой куче мусора, любой тропинке, ЛЭПам, урчащим, как пригретая кошка, вонючей речке, текущей с завода, просто куску говна, оставленным человеком. Нет. Вокруг лес, одинаковый и дремучий, с поваленными, поломанными ветвями и кронами. И земля рыхлая, травянистая, местами овражная и заболоченная. Он слегка промочил ноги утренним конденсатом, исходящим от свежих трав.

«Просто пойти прямо, не сворачивая. Здесь Подмосковье, а не тайга. Выйду куда-нибудь». Успокаивал он сам себя. Правда, немного хотелось поплутать по здешней природе, а потом обязательно выйти к трассе на остановку автобуса, которая до безобразия покрыта несколькими сантиметрами угоревшей на солнце зелёной краской. Её можно потрогать пальцем: надавить, оставив на фаланге пластилиновый послед этого не высохшего киселя и склязской глянцевости. А потом избавиться от этого, вытерев об траву и об покорную листву.

Полдня и ничего. И вдруг лес кончается. Его зрачки, как рыбацкие поплавки замельтешили и почуяли улов. Клим увидел ручей. «Если идти вдоль ручья по течению, попаду на речку, а там и люди». Пошёл. Ручей то заболачивало, то он становился совсем узким, что не отыскать. Клим совсем промок по колено, нахватал репьёв, колючек от кустов, которые больно саднили. Показалась поляна светлая, так, что с непривычки заболели глаза. Когда он освоился, увидел парня, сидящего на поваленном дереве и пьющего что-то из банки. Клим подошёл и протянул руку: