– А если бы не ты, сейчас она была бы жива.

Новый удар. Я упала. Не знаю, почему я упала. Только ладонями я нащупала холодный пол. Чи Дянь переступил через меня и приказал:

– Запри ее.

Меня подняли и отвели куда-то. Крохотная комната без окон. Я опустилась у стены, пытаясь разбить ее смехом. А потом что-то соленое осело на моих губах. Дым начал ползти и оплетать мое тело. Он знал, что пытать меня бесполезно. Теперь он пытался одурманить меня и вырвать ответ. Я засмеялась громче, чтобы не дать страху раскачать зрачки. Хорошо, даже лучше. Если всю эту ночь он будет здесь, где-то подле меня, то упустит, что простак Доу уже сорвался с крючка. Он упустит, что его людям не позволят вычистить рудники от возможного предателя. Бай Син был здесь. Я была уверена, что кто-то из его людей слышал разговоры в Южном Павильоне. Я была здесь не одна. Главное было выдержать.

Все плыло. И я плыла. Не тонула, а беспомощно покачивалась на воде. Солнце слепило и выжигало глаза, заставляя спрятать их и забыться.

Думать. Нужно было всего лишь думать. О чем-то другом. Так, чтобы он и не смог подобраться к ее могиле. Нет никакой могилы. Нет никакой Юэ Гуан. Только Драконьи Горы, только бедная деревушка, куда я добрела двенадцатилетней девочкой, только та семья… та семья, что накормила меня, а потом… потом все они погибли от черной болезни, а я была спасена Цзе Цзином. Столько раз спасена, что страшно. Не знаю, кто любил меня больше: жизнь или смерть. Они все разрывали меня на части, а я все не рвалась, все сбегала и пряталась. Прятать и прятаться. И от жизни, и от смерти. Прятать. Нет, не скажу.

И запах. Только запах. Помнишь? Его руки всегда пахли так странно, как этот уголь, принесенный утром. Уголь. Его руки. Его люди. Так рассердился: «Отец твой – отступник, и дети в него!» Там… там… отец не любил, когда я бегала там, а я пряталась и слушала. Я пряталась, чтобы он не сердился на меня. А они все ругались. Их было много. Всегда много. А отец один. И его меч всегда с ним. Они все хотели чего-то, и дядя, с его страшными глазами, он стоял в стороне и молчал. Говорили другие, все хотели огня. Они все хотели какого-то огня. А отец был непреклонен, и дядя был мрачен. И зал был будто в одной темноте. Нет, свечи, горело много свечей. Но им было мало. Все хотели еще. А я хотела к отцу. Я хотела, чтобы они не кричали, хотела, чтобы они ушли. Но в итоге ушла я. Насовсем. Той ночью. Горечь вцепилась шипами в виски. В этой реке жили чудовища. «Это вино стоило открыть раньше. Оно уже стало горчить, вы не чувствуете, госпожа Гао?» Холод, он мог бы остудить эту боль. Горечь вцепилась в горло и начала душить меня. Чертов дурман. Чертов Чи Дянь. Что-то снова и снова опрокидывало меня в реку и несло к наставнице. Он хотел знать. Громче. Я пыталась разорвать шипы смехом, но воздух разрывал меня. Река несла, и солнце спускалось. Ты не можешь быть такой слабой! Его слова, лицо. Не могла. Не была. Я тонула в этой реке чаще, чем он думал. Чем все они думали. Могли думать, знать, знать, где, она, она… Нет. Я унесла ее. Я… Нет! Слабой. Не такой слабой. Совсем не слабой. Я отразила три твоих удара, и ты даже вынул меч Лотоса. Я не была слабой. Ты же видел? Я смогла даже бросить тебе вызов. И ты принял. Принял. А я похоронила ее… Нет. Я все еще кружила Танцем Сводящих шагов. Третий удар отклонен, я хотела атаковать тебя снова. Я кружила, и поднималась пыль. И ты был, ты был, ты смотрел на меня, ты ждал меня, знал, ты, потом волк упал на меня и залил кровью, а они стояли и смотрели. Я лежала, так долго лежала, живая, в тисках чужой смерти. Но я не была слабой, совсем нет. Я ведь все-таки скинула его. Я скинула его с того утеса. И он исчез, и кровь его высохла, и они приняли меня и не оставили умирать в снегах. И Наставник принял меня. А потом я победила и его. Всех их. Я победила всех их, даже смерть. И тогда, она ждала меня и тогда. Я позволила себя ранить, заманить в ловушку. Позволила. Я зачем-то держала его руку, боясь отпустить. Но он все равно оставил меня. Я была слабой, но только на миг, я же не стала звать его. Никого. Не звала. Ни тебя, ни его. Никого. И смерть ушла. И она ушла. А я похоронила ее… А потом я утонула. Помнишь, мы скакали, но нас настигли. И их стрелы, и та глубокая река. И мои руки. Мои глупые, слабые руки, я тогда еще была слабой. Такой слабой, а река звала смертью. И я отпустила. Отпустила. И я утонула. И вода, повсюду вода, во мне вода будущими слезами. Я утонула, помнишь? И солнца не было, ничего не было, только темная вода и смерть. Это дно, я тянулась к нему столько раз, я знала: на том дне смерть, на том дне моя кровь смоет ту, чужую, что засохла на моих зрачках.

Дно было все ближе. Мой обычный сон. Я всегда падала, всегда тянулась, и темнота спасала меня. Потому что я была сильной.

Я очнулась в той же комнате. Тело неподвижно давило на пол, но теперь я могла дышать. Ни реки, ни воспоминаний. Я лежала, не в силах смеяться. Здесь не было солнца, здесь не было огня. Огня. Они просили огня. Нет. Нет. Они хотели, чтобы Девять Солнц в Главном Зале вновь засияли. Они кричали. Кричали так громко, что я сжимала уши. Нет, не зажечь. Никто не мог их зажечь. Они погасли сами.

– С начала веков они сияли, но стоило тебе, Глава, оступиться, они погасли! Ты навлек беду на всё Учение! Отступник! Отступник!

Они так громко кричали.

– Плохо дело, милая, зажглись Девять Солнц. – Кормилица в ту ночь что-то говорила о Солнцах. Зажглись, и дядя пришел убить нас, и всё Учение приняло его.

Был ли этот уголь тем, что разожгли в Священном зале? Так гласило предание: дух запечатанных Воронов освещал путь Учения, и веками горели Солнца в Главном Зале дворца. Но при отце никогда. Отец не верил ни в одно предание. Отец хотел служить людям, не духам из заветов предков. Отец хотел мира, а мир хотел войны. Не все ли равно. Не все ли равно.

– А Фэнь!

Голос. Ее.

Я с трудом приподнялась и повернулась к ней.

Она. И правда она. Наставница присела рядом.

– Что с тобой, А Фэнь?

Я только покачала головой, надеясь, что она не заметит мою боль.

– Тебе больно?

Ее рука коснулась моих волос. Нежно, как прежде.

– Не бойся, А Фэнь, я здесь.

– Я… я…

– Я знаю, что ты ненавидишь его, но, пожалуйста, дай мне упокоиться с миром.

Мираж. Я знала. Знала. И все-таки я улыбалась, боясь, что она почувствует мою боль. И все-таки я пыталась удержать ее хотя бы на несколько мгновений.

– Я так скучаю.

– А Фэнь, скажи ему.

– Никого не осталось.

Я даже не видела могилу отца. Гао Фэнь не могла так выдать себя. Даже тетушка Цзюань не узнавала У Минчжу. Даже наставник больше не был моим наставником. Больше никого не было.

– А Фэнь, скажи ему. Я хочу, чтобы он пришел.

Этот мираж был так похож на нее. Эти глаза. Мое сознание все еще не забыло их. Мое сознание рисовало ее все той же, оно обманывало меня, и я так хотела обмануться.

– А Фэнь, скажи ему! Это моя последняя воля!

Боль. Теперь мой смех мог прорваться сквозь нее.

– Последняя воля Юэ Гуан была не о тебе! А о том, кого ты так ненавидел. Она не любила тебя! А ты, ты скоро умрешь! За все ее мучения.

Темнота заглотнула меня, и я упала.

– Ты ничего не знаешь! Ничего!

Его голос. Я узнавала. Я с трудом разлепила глаза. Он стоял надо мной в пламени настенного факела.

– Не знаешь!

Это он хотел знать. Не я.

Я очнулась, пытаясь понять, где я. Липкий туман в мыслях никак не хотел отпускать меня.

– Говори.

Опять. Все еще он.

Я через силу оторвалась от пола и присела. Я не хотела, чтобы он видел меня слабой. Стена вдавливалась в мою спину и вырывала воздух.