— Разрешите вопрос?
— Разумеется, — кивнул Кеттнер.
— Я всегда считал, — начал Гомолла, — что Друскату с трудом удавалось привлекать на свою сторону людей, что он слишком замкнутый. Тебе он не казался странным?
— Мы, альтенштайнцы, сперва тоже ему не понравились. Видишь ли, когда Друскат приехал к нам одиннадцать лет назад, и деревня была не то что сегодня, да и люди не те, какими стали теперь...
Со своим первым председателем они не поладили. Этот человек, по фамилии Баллин, приехал из богатого кооператива, его направили в отстающий Альтенштайн поднимать хозяйство. Но Баллин потребовал, чтобы жена и дети остались в родной деревне: семья не должна страдать из-за того, что его временно командировали в «тайгу», так пренебрежительно прозвали полоску за Топью. Да и сам он не хотел жить хуже, чем дома, поэтому продолжал получать прежнее жалованье: ведь с кооперативным хозяйством в Альтенштайне дело обстояло из рук вон плохо, как говорится, едва сводили концы с концами, и крестьяне зарабатывали гроши.
Баллин слыл хорошим хозяйственником, но бывал в деревне только днем. Он не жил среди альтенштайнцев, у него была своя жизнь, и поэтому он не сумел завоевать у людей доверия. Крестьяне старались насолить ему, где только могли; с каждым годом он все больше брюзжал и жаловался, так что руководство вынуждено было в конце концов отозвать его. Крестьяне отпраздновали это как победу и даже обмыли ее. Но велико же было их разочарование, когда они узнали, что председателем наметили поставить Даниэля Друската из Хорбека. Он был известен как человек беспощадный и резкий, альтенштайнцы, видно, попадали из огня да в полымя. Они встревожились, и не без оснований. Окружное руководство пыталось как-то подсластить им «пилюлю», а может, хотело и самому Друскату дать осмотреться. Как бы там ни было, но тогда, в 1960 году, кооперативу выделили стадо племенных коров. Кеттнер еще помнит день, когда коровы голландской породы были доставлены из Верана на пароме по озеру. Это был как раз день приезда Друската в Альтенштайн. В ту пору Кеттнер работал бригадиром полеводческой бригады и, стало быть, отвечал только за распределение кормов по скотным дворам, но его одолевало любопытство взглянуть на драгоценное стадо. Пополудни он отправился на мотоцикле через Топь к дому паромщика, чтобы глазом знатока оценить, что за коров прислали из Голландии? На заднем сиденье расположился Бернингер, помощник дояра Мальке. Поездка была утомительной и опасной, поскольку Топь в то время была еще непроходима. Кеттнер осторожно вел мотоцикл по скользким тропкам, петлявшим вдоль камышей и кустарников, объезжал глубокие рытвины и маслянисто поблескивающие разводья, чтобы не застрять в трясине. Так они наконец добрались до старого дома паромщика.
Шум мотора, наверно, предупредил хозяйку. Фрау Цизениц, облаченная в мешковатое платье, закрыла ворота коровника на засов и, заслоняясь рукой от солнца, разглядывала крестьян.
«А, это вы!»
Она прошлепала к водокачке и окунула в колодезное корыто голые руки. Они — как с удивлением заметил Кеттнер — были по локоть забрызганы кровью. Кеттнеру стало не по себе, и, чтобы избежать рукопожатия, он крикнул:
«Где стадо?»
«Стадо? — насмешливо спросила фрау Цизениц. — Если ты имеешь в виду те двенадцать коров, то они на выгоне».
«Их должно быть тринадцать».
Цизениц вытерла руки о дерюжный фартук.
— Можешь сам посчитать.
Так они и сделали: перегнувшись через ограду выгона, стали считать, коров действительно оказалось только двенадцать. Наперебой расхваливая скотину — одна лучше другой, — они потрепали особенно доверчивых по холке. Какие они все упитанные, какая у них блестящая шкура, большое подспорье бедному кооперативу.
Вдруг Кеттнер и Бернингер услышали удары топора и грубый хохот. Звуки доносились из коровника. Вскоре им удалось выяснить причину смеха. Распахнув ворота коровника, они увидели Мальке, орудующего топором: он высоко вскидывал его над головой и с треском вонзал между ребер заколотой коровы, которая свисала с крюка. Мальке со знанием дела разрубал тушу на куски, в то время как Грот возился со зловонной требухой. Цизениц протянула им бутылку шнапса. Нет, Кеттнер пить средь бела дня не станет, Бернингер, поблагодарив, тоже отказался. Им хотелось выяснить, что произошло. Животное поранилось при переезде на пароме, смертельно поранилось, Мальке и Грот удрученно пожали плечами. Оба разыгрывали простачков, бросая друг на друга печальные взгляды. К сожалению, им ничего не оставалось, как заколоть ее. Оглушительный, гомерический хохот. Наконец Мальке раскрыл карты: прежний председатель смылся, новый еще не вступил в должность, стало быть, парадом командуют пока сами крестьяне. Давай поживем сегодня, братишка, давай поживем, неизвестно, что будет завтра. Корову будем лопать. сегодня вечером всей деревней, старуха Цизениц уже заложила в печь хворост, остальное мясо поделим между семьями, короче, сегодня вечером все званы в дом паромщика на праздник по случаю убоя скотины. С этими словами Мальке снова занес над головой окровавленный топор, но, перед тем как ударить, помедлил и, покосившись через плечо, предупредил:
«Ветеринара найти не удалось. Так что не болтать насчет вынужденного убоя. Как всегда, все останется между нами».
Вот так было в Альтенштайне одиннадцать лет назад, таким вот весельем начался тот день, когда Друскат приехал из Хорбека. Не прошло и двенадцати часов, как веселью нежданно-негаданно настал конец.
Альтенштайн был маленькой деревушкой, в кооперативе насчитывалось человек тридцать, но на праздник по случаю убоя в дом паромщика пришли не все, хотя, наверное, большинство. Среди гостей были Мальке с женой, изнуренной работой женщиной, супруги Хинцпетер, оба работавшие в полеводческой бригаде, Грот, один из убойщиков, со своей супругой, помощник дояра Бернингер с женой, а также еще не женатый Кеттнер — он, правда, не одобрял повод для гулянки, но пришел, потому что хотел побыть с людьми. Под вечер крестьяне с женами потянулись к Топи. Мужчины напропалую курили, чтобы отогнать комаров, которые тысячами роились над осокой. Некоторые супружеские пары, испугавшись блуждающих огней (поговаривали, что кое-кого они уже сбили с пути), двинулись к дому паромщика на веслах. Когда-то в этом доме располагался популярный среди туристов ресторанчик, еще и теперь Цизеницы держали там скромный стол для любителей водных прогулок и не слишком требовательных гостей. Гостиная, отделанная и обставленная прежними хозяевами в старонемецком стиле, давно пришла в запустение. Тот, кому однажды довелось отведать у облаченной в невообразимые тряпки фрау Цизениц, яичницу-глазунью, кому пришлось наблюдать, как она невозмутимо смахивала фартуком со стола пивные лужи, как ленивым движением сгоняла с тарелки мух и, пробурчав «на здоровье», ставила ее перед гостем, — у того невольно пропадала охота заходить сюда вторично.
В тот вечер накануне «праздника» мухи досаждали не слишком, хозяйка опрыскала лавки, столы, тарелки и скатерти мушиным ядом «МУКС», блестящим достижением отечественной химии. Она довольно долго расхаживала по помещению со стеклянной трубочкой во рту и изо всех сил надувала щеки, чтобы ядовитые облака лучше действовали. К ее чести, следует сказать, что куски жаркого она накрыла листами местной газеты. Ее труды не пропали даром — теперь мухи лежали под столом.
Крестьянам это не мешало, они с аппетитом ели и пили все, что было выставлено на стол, главное — всего было вдоволь. Сомнения насчет обстоятельств вынужденного убоя, которые в начале праздника, наверно, обуревали кое-кого, давно рассеялись. Произошло это не сразу, а постепенно, по мере того, как одна за другой пустели бутылки шнапса. Все были веселы и довольны, все смеялись и хвалили хозяйку, которая и в этот вечер не отличалась опрятным видом, но зато, надо отдать ей должное, положила немало трудов на приготовление блюд. Жаркое, как, с наслаждением чавкая, заметила фрау Бернингер, прямо тает во рту, то же подтвердила фрау Грот, хотя, как она заявила, ей больше по душе жареная корейка. Цизениц скромно отвергала похвалы, которые теперь расточали ей со всех сторон. Коровка-то, мол, была совсем молоденькая, потому мясо и нежное. При этом она доверительно переглянулась с Мальке, который одним ударом отправил на тот свет корову, весившую, пожалуй, не один центнер.
