Чуть в стороне от толпы волынцев стоял бледный чернявый парнишка в изношенном комбинезоне, держа под уздцы красавца коня, благородных кровей — это графиня оценила сразу. Подойдя поближе, она ласково потрепала беспокойного коня, окинула его взглядом знатока и наконец спросила, не продается ли животное.

Даниэль Друскат — так звали парнишку — отрицательно помотал головой. Лошадь — его единственное достояние, он сам беженцам чужой, родители погибли, его взяли в обоз, потому что надеялись на запасную лошадь. Дама еще раз оглядела обоих и, наверно, решила: мальчик миловидный, хоть и оборванный, сгодится... например, в пажи. Она улыбнулась и сказала, что это еще не самое страшное, в Хорбеке и служба найдется, да, кстати, и новая куртка тоже.

Графиня удостоила парня беседой.

Это заметила не одна Анна Прайбиш. Управляющий Доббин тоже. «Вперед, вперед!» — пролаял он, бегая возле волынцев, словно собака вокруг стада, и стараясь выпроводить обоз со двора замка; снова крик, визг, господа офицеры СС, засунув руки в карманы, чуть не падали со смеху.

Анна видела, что Доббин хотел было вытолкать молодого Друската, уже и руку для удара занес, но графиня обняла парнишку за плечи, под защиту взяла. Управляющему, надо думать, это не по нраву пришлось, в деревне всякий знал, что он спит с хозяйкой.

— Вот так твой отец и появился в деревне, — сказала Анна. — А почему он остался, когда волынцы на рассвете ушли, никто точно не знает.

— Лучше бы ему уйти, — вздохнула фройляйн Ида. — Бедный мальчик попал под подозрение.

— Под подозрение? — изумилась Аня. — Как это под подозрение?

— Да разве отец тебе не говорил?

— Ни слова.

— А тебе непременно надо проболтаться, — рассердилась Анна Прайбиш. — Дура! — И обернулась к Ане. — Ты же знаешь, всегда она все перепутает.

— Как нехорошо, Анна, — оскорбилась фройляйн Ида. — И потом, я не понимаю, почему от нее непременно нужно это скрывать, все равно многие знают: Макс, Хильда и Крюгер, они же все там были.

Анна грозно посмотрела на сестру, но фройляйн Ида только повысила голос.

— Можешь сколько угодно возмущаться, — закричала она, — я все равно скажу. Поляк сбежал. Одни говорили: ему Даниэль помог, по крайней мере весточку в лагерь снес, другие твердили, что эсэсовцы-де — жуть! — спутали его с поляком. Он ведь тоже похож был на поляка. Эх, лучше бы он ушел с этими цыганами, отец-то твой, а тут пришлось ему страдать как поляку. Раздели его при всем честном народе, привязали к козлам и высекли, забили бы до смерти, не вступись графиня фон Хорбек.

— И они все видели, Штефан с женой и Крюгер? — прошептала девочка.

— Беги к ним, — проворчала Анна Прайбиш, — пусть бумажку напишут, а потом дуй в суд: так, мол, и так, отпустите отца, он антифашист, жертва как-никак. Я еще тогда в толк не могла взять, отчего он справку не выхлопотал, ведь мог бы куда быстрей других пробиться. «Прекрати» — вот что он отвечал на мои упреки. Позднее-то он и жил у меня, и столовался, эдакий постоялец для моего заведения не без пользы, а то два раза лицензию отбирали, но это так, к слову.

Старая женщина умолкла; она разволновалась и терла рот платком. Фройляйн Ида не преминула использовать момент и опять вмешалась в разговор. Похоже, ей стоило большого труда сосредоточиться на рассказе об унижении и порке Даниэля, теперь она, как водится, заговорила о вещах, никак не относящихся к делу.

— Хорбекская графиня была красивая женщина, — сказала она и как бы в доказательство прибавила: — Второй муж у нее американец.

— Мерзкая тварь она была, вот кто, — сердито махнула платком Анна Прайбиш. — И с управляющим путалась, и с офицерами. Я почти уверена, что она и мальчишек вроде Даниэля «просвещала».

— А гардероб? — Фройляйн Ида восторженно закатила глаза и знай свое: — Это вот платье — от нее. Несколько смело, не так ли?

— В Писании сказано, — раздраженно заметила Анна, — Вавилон был великой блудницей. Господи, что понимали в таких вещах древние святые, Хорбека они не видали.

Но фройляйн Ида не желала слезать с любимого конька.

— Цветастое, — объявила она, — вообще мне к лицу!

— Ида! — взорвалась Анна.

— Да? — засмущалась фройляйн Ида.

— Надо накормить кур.

— Ах, кур.

Фройляйн Ида поднялась, с улыбкой посмотрела на девочку, точно говоря: вот видишь, она же не в своем уме. Потом, шелестя рюшками, проследовала к дверям и там остановилась.

— Думаешь, я ничего не понимаю, Анна? А я точно помню, все началось с рубашки. Ты тоже виновата. Вечно норовишь всех перехитрить.

Анна взмахнула рукой:

— Вон!

— Как угодно. — Фройляйн Ида откинула голову, как обиженный ребенок, и оставила их одних.

Казалось, слова сестры задели старуху за живое, она смотрела прямо перед собой, теребя кисти скатерти, потом наконец подняла голову:

— Тут, за этим столом, мы часто сиживали с твоей матерью... Господи, как давно это было...

— В сорок четвертом, — рассказывала Анна Прайбиш, — Гитлер приказал стереть с лица земли город Варшаву, дом за домом. И вот привезли еще один эшелон «рабочей силы»; всех прибывших построили во дворе замка и, как бы это сказать, учинили что-то вроде торгов. Осматривали женщин: крепкие ли ноги? Что они смогут поднять руками? Среди женщин была пятнадцатилетняя девочка, тонюсенькая, никто на нее не польстился, я ее и взяла. Звали девочку Сирена, что ли, или как-то похоже, в общем, не выговоришь. Я и говорю: «Тебя зовут Ирена, понятно?»

Она пугливо кивнула: Ирена, так ее потом все и звали. Девочка была робкая и запуганная, знаешь, как собачонка, которую долго и беспричинно колотили. Много времени прошло, пока она доверчивее стала.

Полякам в те времена запрещалось садиться за один стол с хозяином-немцем. Не скажу, чтобы я делала ей добро специально, хвастаться не стану, но тут в трактире, бог мой, неужели накрывать себе и ей отдельно? Я женщина практичная, вот мы зачастую и питались вместе. Я усердно занималась с ней языком, мне это нравилось, и было очень забавно, потому что она нередко коверкала слова.

В конце концов выяснилось, что все ее близкие погибли во время восстания[11]. Она рассказывала жуткие вещи. Никого у нее не осталось, кроме некоего Владека, дальнего родственника, он вместе с другими поляками жил в мужском лагере при имении.

Та история случилась под конец войны. Однажды кончила я завтракать, а девчонка все вертится у стола.

«Ну, говорю, — Ирена, в чем дело?»

Она отвечает:

«Хозяйка, Владек, родственник, все вещи совсем капут».

Что бы мне дать ей рубашку сына, он в тридцать девятом погиб, так нет, не могла расстаться с его вещами.

«Все капут, — говорит, — у меня есть материал. Вы можете шить рубашку?»

«Есть материал? — спрашиваю. — Откуда?»

Ну, Владек этот ей подсунул. Бежит в комнату и возвращается с двумя метрами бязи, по краю весь кусок опален.

«Господи, — говорю, — плохонький лоскуток».

А Ирена печально так говорит, что не умеет шить. Тут меня, видать, черт попутал. Я не больно-то мастерица шить, но, думаю, покажу-ка малютке, что умеет хорошая хозяйка, и ну кроить, затарахтела «зингером», отгрызаю нитки, то и дело узлы распутываю, нитки-то были сущее барахло, и сшила рубашку — швы косые, один рукав длиннее другого, — любой отбивался бы руками и ногами, вели ему надеть такое. А Ирена уж так обрадовалась. Руками всплеснула, и мне тоже радостно. Ты еще узнаешь, Аня, сколько радости может испытать человек, когда сделает доброе дело.

С этого все и началось. Сидим мы как-то вечером за столом, вдруг стучат — управляющий Доббин и Крюгер.

«Хайль Гитлер!»

«Хайль Гитлер!»

«Да, — говорю и тоже руку тяну и цыкаю на Ирену: — А ты себе чего-нибудь поищи в кухне, только курам не забудь оставить».

Лишь бы не показать, что мы с малюткой ладим. Она поняла, покорно присела и хотела было с подносом вон из комнаты.