Надо сообщить Розмари, отец бы наверняка хотел, чтобы та все знала. Очень интересно, как поведет себя фройляйн доктор. Эта женщина все принесла в жертву собственному честолюбию. А теперь? Друг в тюрьме — вот неприятность! А если что-нибудь политическое, подумать страшно, или, чего доброго, какая-нибудь уголовная история — боже упаси. Теперь выяснится, любят они друг друга или нет.

Почему забрали отца?

Штефан вилял, рассказал он немного. Но Хильда разволновалась. Отчего Штефан ее выпроводил? Ах, отец, что ты сейчас делаешь, где ты, как тебе помочь? Я прямо как больная, мне вправду больно думать о тебе. Я уже не ребенок, но сделать ничего не могу... надо слезть с велосипеда, дорога перед глазами расплывается. Ой, только бы никто не увидел, нельзя же реветь посреди дороги.

Аня соскочила с велосипеда, прислонила его к дереву, энергично тряхнула головой, отбросила назад волосы и обозвала себя дурехой. Не глядя по сторонам, она пошмыгала носом, глубоко вздохнула и прошлась вокруг дерева, сцепив руки за спиной: раздумывала, как поступить.

До Бебелова — там жила Розмари — двадцать километров, добрый час езды. Можно, правда, доехать до Верана и сесть там на автобус. Только как же можно до такой степени проголодаться от столь несложных размышлений, прямо желудок болит, и чего у Хильды модничала: спасибо, не хочу!

Теперь она знала, что делать. Надо вернуться к Прайбишам, у них можно поесть, и, кроме того, они больше любого в деревне знали о людях, и отец когда-то жил у них, и мать у них работала до самой свадьбы.

Аня подхватила велосипед, на ходу оттолкнулась, точно на самокате, и только собралась подняться в седло, как вдруг мимо вихрем промчался еще велосипедист — Юрген Штефан. Он так резко нажал на тормоз, что велосипед занесло, мальчишка соскочил на землю и загородил ей путь — пришлось остановиться. Юрген встретил ее широкой улыбкой.

Ане было не до смеха. Она расстроилась:

— Ты почему не в школе?

— Хочу тебе помочь.

Она смахнула со лба волосы.

— Не нужно, — и собралась уехать.

Он крепко держал ее велосипед за руль:

— Что-нибудь узнала?

Она покачала головой, убрала его руку с руля и поехала прочь. Секунду помедлив, мальчик последовал за ней и скоро догнал.

— Ты мне действительно не нужен.

Юрген упрямо ехал рядом и улыбался, потом выпустил руль, положил руки на бедра, показывал разные трюки, стараясь развеселить девочку. Ане вдруг почудилось, что она лет на десять старше Юргена.

— Никто мне ничего не рассказывает. А при тебе и подавно не расскажут, — сказала она почти умоляюще. — Пойми ты наконец.

— Ты по-прежнему считаешь, что мои родители замешаны в этом?

— Не знаю. Поезжай обратно, Юрген!

Это прозвучало почти как приказ. Мальчуган вроде наконец подчинился, отстал и, опершись на руль, проводил девочку взглядом. Она направилась в сторону трактира Анны Прайбиш.

Входная дверь трактира заперта. В окне вывеска: «Открыто с 14 до 22 часов».

Аня постучала с черного хода.

— Ты что, читать не умеешь, — крикнул хриплый голос. — Открываем в два.

— Это я, Анна.

— Кто «я»?

— Аня.

Дверь тут же распахнулась.

— Заходи, дочка, — сказала Анна Прайбиш.

Она провела Аню вверх по каменным ступенькам в сумрачную, выложенную плиткой переднюю, отворила дверь гостиной, где всегда попахивало прелью и кошками. Более диковинной комнаты Ане видеть не приходилось: диван и стулья эпохи бидермейер, обивка уже слегка потертая, потому их, наверно, и прикрыли шерстяными клетчатыми чехлами; огромный, во всю стену, буфет в так называемом старонемецком стиле; в простенке между окон на шатком табурете — телевизор самой последней модели, а на комоде — выцветшие фотографии в чугунных рамках: родители, жених в уланском мундире, сын — смеющееся лицо под фуражкой летчика. А то, что над диваном висел Бисмарк, пожалуй, говорило больше о прижимистости, чем об убеждениях: Анна Прайбиш неохотно выбрасывала вещи. Историю смены портретов Аня прекрасно знала.

В кресле отдыхал после ночной вылазки огромный котище. Когда Аня вошла, он недовольно поднял толстую морду, зевнул и коварно зажмурился. Анна Прайбиш шлепком согнала его, встряхнула подушку и перевернула ее другой стороной, прежде чем предложить гостье почетное место.

— У тебя не найдется чего-нибудь поесть? — спросила Аня.

Старуха взяла с комода серебряный колокольчик, подошла к двери и резко позвонила.

— На это она скорей всего откликается, — ехидно улыбнулась Анна Прайбиш и позвала: — Ида, где ты там? Аня пришла. Кофе, конечно, и завтрак. Принеси колбасу из коптильни и побыстрее, милая, если можно.

Потом она расположилась на диване, расправила юбки и сказала:

— Стало быть, забрали его?

— Ты уже знаешь?

— Земля слухом полнится. Надо же, именно его, человека, который за социализм даст себя на куски разорвать... чего он только не вынес — и насмешки, и издевательства, и неприязнь, и презрение... Что ж, если хочешь знать, не всегда было, как сейчас. Раньше я частенько твердила: Даниэль, зачем открыто объявляешь себя коммунистом, ведь в деревне живем, тут все друг друга знают и все не шибко «за», не пересолил бы ты, а?

А он всякий раз говорил: Анна, тебе не понять, я выступаю за такое дело... оно требует от человека полной отдачи, и твое «не пересоли» никак тут не подходит и так далее — все в том же духе. Меры он не знал, вот его и недолюбливали.

— За это не сажают. — Аня машинально выдернула нитку из обивки.

— Это еще что?! — Старуха шлепнула ее по пальцам, девочка хихикнула.

— Господи, — сказала старуха, — небось махинациями занимался, все они жульничают, кто по мелочам, а кто по большому. Деловая женщина вроде меня себе такого не позволит... у них это называется «идти на риск», уж я-то знаю, и Штефан дождется, сцапает его прокурор.

— Я была у Штефана.

Старуху это, видно, не слишком интересовало, она молчала.

— Он что-то знает об отце, — осторожно продолжала Аня, — возможно, из прежних времен.

Она вдруг вспомнила, что Макс Штефан с угрозой орал в ту ночь после праздника, даже в передней было слышно. Старуха нахмурилась и посмотрела на девочку, как бы говоря: ну, будет сказки-то рассказывать.

— Я слышала, как Макс кричал: «Я могу тебя уничтожить!» — сказала Аня.

Анна Прайбиш развязала узел на черном платке, наверно хотела потуже затянуть его. Когда же Аня упомянула о Штефановой угрозе, Анна вдруг вся сникла и закрыла платком лицо:

— Святый боже!

— Что с тобой, Анна?

Девочке стало страшно, но старуха только кивала закутанной в черное головой и молчала. Аня вскочила и хотела было позвать на помощь фройляйн Иду, но Анна жестом остановила ее, потом поправила платок, разгладила его обеими руками и снова завязала.

— Анна, тебе что-то известно? — боязливо спросила девочка.

— Старые дела, дурные дела.

Аня остановилась перед старухой, наклонилась к ней, схватила ее за плечи и заглянула в лицо.

— Расскажи, что ты знаешь? — настойчиво потребовала она.

— Ты что это выдумала? — вскричала старуха, отталкивая девочку, и одернула вязаную фуфайку. — Что за манеры? Изволь сесть, как полагается, и не приставай ко мне, а то ничего не скажу. — Она помолчала, потом сказала: — Да откуда и знать о другом-то человеке...

— Ну расскажи, — просила девочка. — Анна, расскажи все, что знаешь об отце.

На минуту Анна потеряла самообладание. Ее охватил ужас, и это злило старую женщину, сейчас ей, верно, хотелось выиграть хоть чуточку времени, и она твердо решила не рассказывать лишнего.

— Раньше, — начала она, тщательно расправляя юбки, — раньше все было совсем иначе. Поместьями владели аристократы или богатые банкиры, в Мекленбурге многие имения принадлежали графу фон Хан — девяносто девять, сказывают, а было бы сто, графу пришлось бы выставлять Кайзеру полк солдат... Не знаю, может, оно и так. Во всяком случае, деточка, у графа фон Хан вправду было девяносто девять имений, а графиня была особа взбалмошная, выпивала и на лошади сидела, как мужик. Было это во времена моей молодости, когда великий герцог фон Мекленбург-Штрелиц велел построить мост. Построили и собрались открыть по нему движение... Господи, какое там движение в ту пору! Натянули ленточку, собралась местная штрелицкая знать — фраки, цилиндры, дамы в воздушном тюле, оркестр ветеранов войны исполнил «Стражу на Рейне», вдруг откуда ни возьмись — на шестерике графиня фон Хан, ленты на шляпе развеваются, и прямо к мосту мчится. Представляешь: пыль столбом, цокот копыт, испуганные крики, в последнюю минуту все же один кавалер бросается к экипажу: «Ради бога, сударыня, сейчас великий герцог ленточку разрезать будет!» Графиня как захохочет: «Я фон Хан, я богаче великого герцога, а значит, сия честь принадлежит мне». И н‑но! Ожгла коней кнутом, в бешеной скачке разорвала ленту, и герцога в конфуз ввела. И все на глазах у придворных. Ну что, разве не смешно?