Доски на ступеньках мерно поскрипывали под ногами Микасы. Она поднялась на крыльцо, осмотревшись, но никого поблизости не было. Помявшись на месте в очередной раз, так, словно она впервые здесь, Микаса всё же решила войти внутрь.

Вокруг стояла звенящая тишина. В разгар дня мало кто решался выходить под палящее майское солнце, но Микаса всё равно выбиралась из своего дома и направлялась вдоль прогретых улочек. Всё равно приходила. В этом месте ей всегда становилось немного, но легче.

Она вошла без стука. Дверь, недавно смазанная, мягко приоткрылась, бесшумно впуская её внутрь. Микаса помедлила.

Леви сидел у приоткрытого окна в своей коляске, спиной к Микасе, и она едва могла разглядеть чуть повёрнутое в её сторону лицо. Леви не замечал Микасу. Ей не хотелось рассматривать его исподтишка, но что-то всякий раз заставляло её задерживать на нём взгляд.

Сильнейший воин человечества. Демон Парадиза. У её капитана было много прозвищ, ни одно из которых не перекрывало его звучного, мягкого имени.

Леви.

Микаса словно пробовала на вкус мягкую «эл», приоткрыв рот, коснувшись языком нёба, но не смогла позвать его. Имя так и застыло на губах. Она до сих пор не смела обращаться к нему иначе, как «капитан».

Он смотрел вдаль, погружённый в собственные мысли. Ей было странно видеть его таким задумчивым и меланхоличным. Когда-то сильный, волевой характер капитана сильно изменился с тех пор, как всё кончилось, с тех пор, как стало ясно, что он больше никогда не сможет ходить без посторонней помощи. Казалось, что это разбило его, окончательно вытрепав последние остатки надежды на хороший исход.

Микаса не до конца понимала, почему продолжала приходить. Почему это место, навевающее тоску, так согревало душу, почему она уходила с чувством, что может продержаться в этом мире ещё хоть пару дней.

Ей было больно видеть капитана таким, но она не могла отвести взгляд. Тёмные, гладкие волосы аккуратно причёсаны, широкая спина сгорбилась, его локти покоились на коленях, и Леви держал пальцы в замке перед лицом, едва касаясь костяшек губами. Он глядел вдаль, и Микаса была готова поспорить, что мысли его улетели совсем далеко, и что вид на сад – последнее, что ему было на самом деле интересно.

Микаса стояла неподвижно, боясь вздохнуть, спугнуть тишину, случайно нарушить эту тонкую, хрупкую субстанцию воцарившегося спокойствия. Леви редко задумывался настолько, чтобы не замечать её присутствия. Она вдруг почувствовала себя лишней, неуместной, поняла, что зря пришла. Впрочем, как и всегда. Микаса едва переставила ноги, собираясь развернуться и уйти, но пронзительный скрип половицы разорвал тишину, и Леви дёрнулся, оборачиваясь на резкий звук.

Леви бросил на неё измученный взгляд, и сердце вдруг сжалось тугой болью. Даже отсюда Микаса видела в его глазах отражение того, о чём он думал. Они делили одну и ту же горечь на двоих, неспособные признаться, неготовые об этом говорить.

Игры в гляделки продолжались непозволительно долго, и Микаса покорно опустила глаза в пол, будто извиняясь, что потревожила Леви. Но тот лишь отвернулся обратно к окну.

– Зачем ты пришла? – тихо спросил он, не поворачиваясь.

Она знала, что Леви не был ей рад. Он говорил беззлобно, спокойно, но Микаса чувствовала, что он просто терпит её внезапные появления. Понимала, что ведёт себя странно, что всеми силами цепляется за прошлое, но не могла не приходить. Микасе казалось, будто бы Леви был единственным, кто мог её понять. По-настоящему понять, увидеть правду за пеленой ничего не значащих слов, сердцем ощутить её боль. Ей нужно было бывать рядом с кем-то, хотелось выговориться, но правильные слова никогда не складывались во что-либо связанное. Микаса приходила к капитану, потому что он ничего не спрашивал и ничего не рассказывал сам. Не давал глупых советов, принимая её молчаливость как данность. Он всё ещё называл её мрачным отродьем, и редкий звук её имени резал слух так, что она вздрагивала всякий раз, когда в череде полушуточных оскорблений она слышала тихое «Микаса». Раньше в моменты смутной тревоги она хваталась за свой красный шарф – тот самый, что когда-то подарил ей Эрен. Теперь же она мчалась сюда.

Она надеялась, что со временем станет легче, проще, но этого не случалось.

Это вышло само собой. Микаса в один день, измучавшись сожалениями и болью, просто пришла в дом к единственному человеку, к которому ещё сохраняла доверие. Они ни о чём не договаривались, не давали друг другу никаких обещаний. Он просто не прогнал её, и в тот день уже этого было достаточно.

Теперь Микаса порой помогала Леви по дому – ему было тяжело делать многое, и, пускай он убеждал её в том, что ему достаточно того, за что он платит сиделке и уборщице, Микаса знала, что это было не так. Она видела, что пыль местами протёрта кое-как, что пол плохо вымыт и бралась за уборку. Ненавидела делать это в разведке, но почему-то вдруг захотелось.

Микаса всё говорила себе, что просто навещает человека, с которым сражалась бок о бок много лет, и что не хочет оставлять его без помощи. Открывать душу даже собственным мыслям было сложно и больно, и Микаса выбирала ждать, пока боль утихнет сама. Не хотела принимать, что внутри было что-то большее, чем желание помогать. После смерти Эрена прошло совсем мало времени, и она просто не могла думать о том, что творилось внутри, чувствуя, что если зачерпнёт хоть немножко глубже, то просто утонет в пучине собственных пустых и бесполезных сожалений.

Они едва ли перекидывались парой слов, но отчего-то именно здесь, рядом с Леви, становилось легче дышать. Может, потому что он пережил всё то же и легко понимал всё, что лежало у неё на душе, а может, потому что он не давил на неё с глупыми расспросами и наставлениями о том, что ей нужно жить дальше.

Микаса и сама прекрасно это знала, но жизнь казалась ей абсолютно бессмысленной. Она просто коротала свои серые дни в полупрозрачных воспоминаниях, уже ничего не желая и ни на что не надеясь. Микаса старалась отвлекать себя простыми разговорами. Вопросы «как прошёл день», «стало ли лучше ноге», «нравится ли вам новый дом», сыпались из неё, словно были самыми важными вопросами в её жизни. Ими она пыталась прикрыть настоящие, стоящие вопросы, которые боялась задать. Она не хотела, чтобы её спрашивали про то, что чувствует она. Микаса просто не смогла бы ответить. И была уверена, что и Леви не хотел об этом говорить. Он молчал, изредка отвечая на её пустые, полумёртвые слова. Слова без смысла и назначения.

Микаса сделала короткий вдох, будто бы собираясь начать говорить, наконец, сказать Леви, что лежало у неё на душе, почему она снова пришла, но горло сдавило жгучим спазмом, и она остановилась, сдерживая внутри горькие слёзы.

Леви заметил, что Микаса как-то подозрительно долго молчит, обернулся, на неё, посмотрел резко, недовольно. Микаса заметила, как неожиданно быстро смягчился его взгляд. Она почувствовала, как увлажнились глаза, как покраснели щёки, и отвернулась, не в силах больше отвечать на взгляд этих пронзительных голубых глаз, заглядывающих будто в самую суть её души.

«Превратилась в плаксивую тряпку», – думала Микаса про себя, хотя это было не так. С последней битвы при капитане она не проронила ни слезинки. Но дома, когда никто не видел её, она могла часами рыдать, пока не покажется, что лёгкие вот-вот сгорят, а сердце разорвётся на части. Прошло столько времени, а она всё ещё не могла начать жить. Как тень ходила по улицам, не готовая снова открываться людям.

– Выйдем в сад. Подай трость, – послышалось из-за спины, и Микаса быстро пришла в себя, посмотрела в сторону, на которую указал капитан, и подала ему вещь. Наверняка сиделка опять забыла положить где-то поблизости, и Микаса нахмурилась, зная, как важно было для капитана держать эту деревяшку поближе к себе, как раздражала его необходимость ехать по узким проходам на коляске, и как ему хотелось ощущать хоть какую-то свободу. Пускай медленно, через силу и боль, но он старался ходить, в надежде, что ему станет легче. И пускай надежда угасала с каждым днём, Леви всё ещё пытался, так же, как и Микаса, не готовый смириться с новой реальностью.