– Почему не попросили принести? – спросила она недовольно, снова злясь на безалаберность работников.

– Не хотел.

Взгляд капитана вдруг стал совсем пустым, и Микаса хотела бы не продолжать, но слова летели быстрее, чем она успевала подумать.

– И что, вы бы тут весь день и ночь просидели?

Микаса знала, что без посторонней помощи, тем более на коляске, он не смог бы даже добраться до кровати.

Он так взглянул на неё, что Микаса поняла – просидел бы. Его и без того заметная морщинка меж бровей стала ещё заметнее, взгляд похолодел, и капитан лишь бросил:

– Это не твоё дело.

Микаса в который раз наступала на те же грабли. Только ей начинало казаться, что она сближается с капитаном, что начинает понимать его, как снова переходит невидимую черту дозволенного, которую он проводил между ними уже много раз. Его ответ обжёг резкостью, словно сердце обмотали колючей проволокой, медленно царапая ей всё внутри. Микаса хотела бы, чтобы она и капитан стали по-настоящему близки, но каждый раз оступалась, снова отдаляясь от него. До сих пор не научилась понимать, что её помощь никому не нужна. Что своими попытками только делает капитану больнее, и что она не в том положении, чтобы указывать ему. Наверное, дело было даже не в ней самой. Микаса сбилась со счёта, перечисляя в голове помощниц, которые бывали в этом доме. Леви часто менял их, находя всё больше недостатков в каждой новой, но никогда не высказывал недовольства при них. На него это было совсем не похоже. Он лишь изредка ворчал при Микасе о том, что очередная домработница не протёрла плиту после готовки, или что ещё, после чего просто появлялась новая. Всё это Микаса слышала не единожды, и была уверена, что дело здесь не только в нечистоплотности домработниц. Леви просто не хотел такой помощи. Он слишком привык жить сам по себе, и то, что теперь он был лишён независимости, угнетало его.

И почему только их разговоры всегда кончались на неприятной ноте? Почему не получалось завязать непринужденную, спокойную беседу, без раздражения и горечи? Она чёрной завистью завидовала Жану и Конни, которые теперь так легко общались с капитаном. Вспоминали прошлое, делились своими планами, радовались жизни. Микасе казалось – рядом с ними он оживал. Но рядом с ней Леви был молчалив, как старый дуб, а зачастую просто груб. Мысль о Жане заставила снова поникнуть. Всё было так сложно, так трудно, что Микаса тут же откинула эти мысли подальше от себя, лишь для того, чтобы не расплакаться.

Яблони уже распустились, наполняя комнату сладким ароматом цветов. Микаса взглянула на сад сквозь окно, увидев пушистые цветущие кроны, и подумала, что посидеть там хоть немного было не такой уж и плохой идеей.

Леви недовольно ухватился за рукоятку кресла, приподнимаясь, и Микаса подала ему трость, в очередной раз восхищаясь силой его рук. Они казались такими небольшими, аккуратными, изящными, несмотря на до сих пор не исчезающие мозоли, что Микаса часто невольно заглядывалась, сравнивая со своими, такими же истёртыми. И несмотря на всё своё изящество, в них заключалась невероятная мощь. Это было заметно в каждом уверенном движении капитана.

Не обращая внимания на его слабые протесты, Микаса помогла Леви спуститься с крыльца. Пускай капитан часто бывал недоволен, всё же хорошо понимал пределы своих возможностей, и что без посторонней помощи эти пару ступенек ему было не одолеть.

Микаса видела, как искажается его лицо гримасой боли всякий раз, когда ему приходилось сгибать колени, и её сердце сжималось с каждым его шагом. Ей не хотелось думать о том, почему она сочувствует ему, уверяя себя в том, что просто обязана не оставить его одного, после всего, что они натерпелись, но понимала, что это лишь наивная отговорка, что помогала отрицать очевидное.

Леви присел в небольшое деревянное кресло под раскидистыми ветками белеющей яблони. Сад был словно усыпан снежными хлопьями. Лёгкий ветер гонял светлые, ароматные лепестки, путая яблоневые снежинки в волосах.

Микаса присела рядом, прямо на землю. Юбку было не жаль. Она никогда особо не заботилась об одежде, и в общем-то сейчас было не до неё. В душе кипела буря. Так многое хотелось высказать, спросить совета, но всё никак не получалось просто открыть рот.

Леви задумчиво смотрел в сад. Его грудь вздымалась в такт с ритмами дыхания, и Микаса заворожённо разглядывала лепестки, мягко опускающиеся ему на голову, плечи, руки. Капитан сидел неподвижно, как статуя, и Микасе показалось, что его настроение переменилось, и было уже не таким скверным.

Она долго вынашивала эту идею, боясь даже высказать её вслух, зная, как раздражают Леви её внезапные появления, но всё же набрала в лёгкие побольше воздуха и на одном дыхании выпалила:

– Может мне стоит приходить к вам чаще? – осторожно поинтересовалась она, намекая на помощь. Собственный голос показался ей чужим. Подсевший от волнения, он звучал глухо, потонув среди пушистых, белых деревьев. Она боялась его ответа, но мечтала сбежать от своей безрадостной реальности сюда, где время, казалось, замирало, тягуче растекаясь в спокойствии сада.

Леви вопросительно выгнул бровь, наконец, обратив на неё внимание.

– Ты и так слишком часто тут бываешь, – бросил он, снова отворачиваясь от неё.

Леви говорил мягко, спокойно, и Микаса научилась понимать, что он совсем не злится, и даже не раздражён. Почувствовав прилив смелости, она продолжила:

– Я имею в виду чтобы помогать. Вы ни с одной сиделкой не можете сладить, а я не совсем чужой человек.

Микаса с надеждой взглянула на капитана, но он всё так же смотрел вперёд, словно сквозь сад, задумавшись о своём. Микаса понимала, что и с ней ему будет сложно. Что она мало чего умела, что не могла назваться его другом, но была готова учиться и даже мириться с его вечным ворчанием.

– Микаса… – тихо произнёс капитан, и она дёрнулась, как от маленького разряда. Её имя вызывало в ней приятную дрожь, резко контрастируя с «отродьями» и привычными «мрачными девчонками». Она вслушивалась в приятный, бархатистый голос капитана, пока он продолжал говорить.

– Сиделка нужна не для того, чтобы составить приятную компанию, – объяснял Леви, словно Микаса ничего не понимала. Будто бы она была глупым ребёнком, которому нужно всё разжёвывать. В глазах Леви она наверняка была именно такой – молодой девчонкой, которая ничего не смыслила в этой жизни. Отчасти это было правдой. Микаса слишком долго не знала ничего, кроме лишений и потерь, и теперь просто не знала, как вести себя. Она невольно насупилась, щёки слегка надулись, и Микаса поникла, пробурчав себе под нос:

– Я прекрасно знаю, для чего нужны сиделки.

– Мне сложно самостоятельно помочиться, ты будешь держать передо мной горшок? – Леви повысил голос. Его явно раздражал этот разговор, напоминал ему о собственной беспомощности, и Микаса вскинула взгляд вверх, упёрлась глазами в его такие же холодные, строгие. Щёки снова вспыхнули, и она опустила голову. Раньше Микаса ни за что не опустила бы перед ним глаза. Держалась бы до последнего, стоя на своём. Но теперь ей было трудно смотреть на него без предательского розоватого румянца на щеках.

Его слова заставили её поморщиться. Леви постоянно вставлял в разговор какую-нибудь мерзость, пытаясь казаться грубее, чем он был на самом деле. Микаса понимала, что только уязвляет его гордость такими предложениями, но ей так хотелось бывать здесь чаще, что даже поддержка горшка не казалась такой мерзкой идеей. Если бы понадобилось, может, и держала бы. Сказать это вслух она, правда, не решилась. В конце концов, Микаса видела столько, сколько не приходилось ни одному человеку её возраста. На её глазах покромсали родителей, людей жрали безобразные титаны, в ушах до сих пор стоял хруст ломающихся костей и треск лопающейся кожи. Смерть шла за ней по пятам, сотни, тысячи раз ей приходилось видеть противную, мерзкую, совсем не красивую смерть. В газетах могли писать о доблести и героизме, о смелости солдат, но Микаса слишком часто видела новобранцев, рыдающих навзрыд от страха, обмочивших штаны, или же испражнявшихся в последние секунды их бессмысленной и пустой жизни. Микаса не знала даже имён многих из них. Уже не пыталась запоминать. Не обращала внимания, ограждая себя от ужасов смерти, но она слишком долго жила рядом со всем этим дерьмом, настолько, что перестала чувствовать отвращение. И неужели капитан правда думал, что сможет отпугнуть её горшком?