В других своих работах мы продемонстрировали подлинный смысл якобы абсурдных и случайных взаимоотношений, которыми в легендах связаны различные исторические персонажи. Указанные отношения устанавливались, несмотря на то, что эти лица с исторической точки зрения не имели друг с другом ничего общего ни в пространстве, ни во времени, поскольку они бессознательно воспринимались как равновеликие воплощения одного и того же принципа или функции. Аналогичны и основания, на которых строились некоторые генеалогии, каковые на первый взгляд кажутся не менее экстравагантными: легендарная родословная была фигуральным выражением духовной общности, реальность которой могла не зависеть от биологической преемственности в пространстве и времени. По сути, именно с такой точки зрения следует рассматривать родословную королей Грааля, Лоэнгрина, короля Артура, пресвитера Иоанна, Гелиаса и других. Более того, именно подобные идеальные ситуации, проистекающие из вышеупомянутого пересечения истории и сверхистории, дают нам фундаментальный ключ к пониманию происхождения и значения легенды о Граале и тех её элементов, которые возвращают нас не только к сверхисторической идее Империи, но также и к одному из её проявлений в западном мире эпохи Средневековья.

Если тексты, составляющие цикл Грааля, рассматривать по отдельности, то можно обнаружить, что в них повторяется несколько основных сюжетов, связанных с символизмом рыцарства и его деяний. Здесь мы сталкиваемся с преобладанием тем мистического центра, странствия в поиске (quest) и духовного испытания, наследования королевской власти или её восстановления, каковые порой соотносятся с мотивами исцеления или мести. Парцифаль, Гавейн, Галахад, Ожье, Ланселот и Передур по сути своей – лишь различные имена, даваемые одному и тому же человеческому типу; в равной мере, король Артур, Иосиф Аримафейский, пресвитер Иоанн и Король-Рыбак суть эквивалентные фигуры и различные варианты иного образа. Также тождественны описания всевозможных таинственных замков, островов, королевств и недосягаемых опасных земель, каковые в повествовании следуют друг за другом, что, с одной стороны, придаёт ему странную, сюрреалистическую окраску, а с другой, зачастую делает его монотонным.

Мы уже отмечали, что всё это имеет или может иметь характер «мистерии» в инициатическом смысле слова. Но в той специфической форме, в которой всё это выражено в цикле Грааля, мы должны увидеть пример наложения на историческую реальность сверхисторической, каковой связывает символы этой мистерии со смутным, но живым ощущением того, что её подлинная реализация требовала разрешения, как в духовной, так и в мирской сфере, кризиса целой эпохи, а именно, вселенско-имперского Средневековья.

Именно такая специфическая ситуация даёт начало циклу Грааля. Обращение к изначальным и сверхисторическим мотивам пересекалось с подъёмом исторической традиции к точке равновесия, вокруг которой собирался и кристаллизовался материал различной природы и происхождения, будучи объединён способностью выражать общую тему. Таким образом, нам необходимо, исходя из идеи фундаментального внутреннего единства различных произведений и различных символов, персонажей и их приключений, приступить к поискам скрытых возможностей одного произведения интегрировать в себя и продолжить другое, пока, наконец, не получим всеобъемлющего представления об основных темах. Сопоставление подобных мотивов с их универсальным, межтрадиционным значением и всеобщей метафизикой истории было бы повторением того, что мы попытались предпринять в иной свой работе;[22] здесь же нам стоит ограничиться лишь указанием на те моменты, что являются наиболее существенными для постижения как исторического, так и сверхисторического значения мистерии Грааля.

Согласно принятой нами точке зрения, то, что у различных народов выступало в качестве подлинной традиции, не есть нечто относительное, обусловленное внешними или чисто историческими обстоятельствами. Наоборот, оно всегда служит свидетельством наличия элементов уникального по сути своей знания, элементов, кои всегда носили характер констант.

Традиционное учение, независимо от принимаемых им форм, всегда и везде утверждало существование изначальной расы, наделённой трансцендентной духовностью, по причине чего раса сия зачастую рассматривалась как божественная или «подобная богам». Мы называем эту расу олимпийской, намереваясь подобным обозначением подчеркнуть присущее ей превосходство, её, по сути, сверхъестественную природу. Сила свыше наличествует в ней как «присутствие», предназначая эту расу к правлению, к исполнению королевской функции, делая её расой «тех, кто есть» и «тех, кто может», порою именуемой солнечной расой.

Представление о Золотом Веке, которое можно найти во многих традициях, есть отдалённое воспоминание об этой расе. С тех пор, как однажды то, что было некогда явным, стало сокрытым, у народов также возникло сверхисторическое понимание роли и назначения, места и происхождения данной расы. Вследствие прогрессирующей инволюции человечества, о коей также упоминают некоторые традиции, её деяния постепенно стали невидимыми, и таким образом, прямой контакт между историческими и сверхисторическими элементами оказался разорван. Именно об этом, к примеру, учил Гесиод, согласно коему, существа изначальной эпохи никогда не умирали, но, скорее, приняли незримую форму, дабы руководить смертными.[23] Так тема Золотого Века превратилась в тему метафизического царства, с коим таинственным, объективным и онтологическим образом связаны все правители, «отмеченные свыше», как те, кто был подлинными наследниками изначальной традиции, так и те, кто с той или иной степенью совершенства и более или менее осознанно воспроизводили изначальный тип царства (regnum) в рамках данной страны и цивилизации. Так традиционные представления о невидимом «Царе Царей», «Правителе Вселенной» или «Царе Мира» оказались переплетены с особыми символами, некоторые из коих непосредственно основываются на аналогиях, тогда как прочие суть мифологизированные воспоминания о земле или землях, где разворачивался олимпийский цикл.

Символы эти, прежде всего, выражают идею центральности: центр, полюс, область в центре земли, центральный камень или основание, магнит. Кроме того, это символы стабильности: остров, окружённый водами, скала, непоколебимый камень. И, наконец, это символы несокрушимости и недоступности: невидимый замок или страна, куда нельзя найти дорогу, крутая горная вершина, подземные территории. Также это образы «Земли Света», «Земли Живых», «Святой Земли». Помимо прочего, здесь имеют место все варианты символизма золота, каковой, с одной стороны, сопряжён с представлениями о солнечности, свете, царственности, бессмертии и непорочности, с другой, он всегда некоторым образом связан с изначальной традицией и эпохой, именуемой золотой. Иные символы указывают на «жизнь» в высшем смысле слова (например, «пища вечности», «Древо Жизни»), трансцендентное знание, незримую силу; все эти образы являют себя в самых различных сочетаниях, дающих фантастические, символические или поэтические репрезентации для той или иной традиции указанной неизменной темы невидимого царства и Высшего Центра мира, самого по себе либо его эманаций и проявлений.[24]

Общеизвестно, что учение о Золотом Веке является частью доктрины четырёх эпох, которая иллюстрирует прогрессирующую духовную инволюцию, разворачивающуюся с течением истории с древнейших времён. Все эти эпохи также имеют морфологическое значение и выражают характерную и универсальную форму цивилизации. За Золотым Веком следует Век Серебряный, который соответствует скорее жреческому и женственному, нежели царскому и мужественному типу духовности: мы именуем её лунной духовностью, поскольку между символами золота и серебра традиционно имеется та же связь, что и между солнцем и луной. В данном контексте подобное соответствие становится особенно очевидным: луна есть женское светило, каковое, в отличие от солнца, не содержит в себе самом принцип собственного света. А значит, имеет место переход к духовности, обусловленной созерцательностью, то есть, к духовности экстравертной, характеризуемой склонностью к подчинению, уединённости, любовному или экстатическому восторгу. Именно здесь следует искать корень «религиозного» феномена, от его теистическо-набожных до мирских форм.